– Никого так и не нашли. Полиция (мама рассказала мне об этом намного позднее, мне уже было лет шестнадцать) отыскала место, откуда, по их мнению, взялся этот кирпич - но он оказался не единственным, которого там недоставало, а еще больше было сидящих неплотно, кое-как. Под самым окном пятого этажа в многоквартирном доме. Дом предназначался к сносу, но, конечно, служил пристанищем куче народа. Особенно по ночам.

– Ясное дело, - сказал Эдди.

– Никто не видел, чтобы кто-то выходил из здания, и дело пошло по разряду несчастных случаев. Мать говорила, что думает, будто это и есть несчастный случай, но, по-моему, она кривила душой. Она даже не потрудилась попробовать объяснить мне, что думал отец. Оба они еще очень переживали из-за того, как таксист укатил, едва поглядев на нас. Это больше, чем что-либо другое убедило их, что наверху кто-то был. Он просто выглянул в окно, увидел, как мы подходим, и решил скинуть на черномазых кирпич. Скоро появятся ваши омарообразные?

– Нет, - сказал Эдди.
– До темноты - нет. Выходит, первое ваше соображение - что все это коматозный сон типа тех, какие были, когда вас шарахнуло кирпичом. Только вместо кирпича на этот раз было что-то вроде полицейской дубинки.

– Да.

– А другое?

Лицо и голос Одетты были довольно спокойными, голова же полна отталкивающих, безобразных картин; они стаей диких гусей проносились перед ее мысленным взором и все представляли собой одно: Оксфорд-Таун, Оксфорд-Таун. Как там было в песенке? Двоих под луной укокошил злодей; Ах, лучше б расследовать дело скорей. Не совсем точно, но близко к тексту. Близко.

– Я могла сойти с ума, - сказала она.

Первым, что пришло Эдди в голову, было: Одетта, если вы думаете, что сошли с ума, вы рехнулись.

Однако по краткому размышлению молодому человеку показалось, что такая линия аргументации невыгодна.

Поэтому Эдди не стал ничего говорить и некоторое время молча сидел подле инвалидного кресла Одетты: колени подтянуты к груди, пальцы обхватили запястья.

– Вы действительно не могли жить без героина?

– И не могу, - отозвался Эдди.
– Это все равно, что быть алкоголиком или баловаться крэком. Не та штука, с которой можно когда-нибудь завязать. Знаете, бывало, слышишь это, а в голове - "ну да-да-да, конечно". Но теперь я понял. Меня еще тянет к нему, - наверное, какая-то частица во мне будет всегда тянуться к героину, но физиологическая часть позади.

– Что такое "крэк"?
– спросила Одетта.

– В вашем "когда" это еще не придумали. За основу берется кокаин. Правда, это все равно, что превращать тротил в атомную бомбу.

– Вы так делали?

– Господи Иисусе, нет. Мой профиль - героин. Я ведь уже рассказывал.

– Вы не похожи на наркомана, - заметила Одетта.

Эдди и в самом деле чувствовал себя великолепно - если оставить без внимания предательский запах, поднимавшийся от его тела и одежды (молодой человек получил возможность ополоснуться - и ополоснулся, простирнуть одежду - и простирнул, но без мыла ни одно, ни другое нельзя было сделать как следует). Волосы юноши (когда в его жизнь ступил Роланд, они были короткими - "так лучше проходить таможню, голуба"... ну и классной же хохмой это обернулось!) пока еще сохраняли сносную длину. Каждое утро он брился острым лезвием ножа Роланда, поначалу робко, но все более смело. Когда Генри отправлялся во Вьетнам, Эдди был слишком юн, чтобы бритье составляло часть его жизни, - впрочем, тогда оно и Генри обременяло не Бог весть как; бороду брат так и не отрастил, но иногда проходило дня три-четыре, прежде чем ворчанье ма заставляло его "скосить жнивье". Однако вернувшись, Генри оказался просто помешанным на бритье (так же ревностно он относился к нескольким другим вещам: припудриванью ног присыпкой после душа, чистке зубов по три-четыре раза на дню с последующим полосканием рта, к непременному аккуратному складыванью одежды). Таким же фанатиком он сделал и Эдди. Щетина выкашивалась каждое утро и каждый вечер, и теперь эта привычка глубоко сидела в Дийне-младшем вместе со всем прочим, чему он научился у Генри. Включая, разумеется, и то, для чего требовалась игла.

– Чересчур чистенький?
– усмехаясь, спросил молодой человек.

– Чересчур беленький, - коротко ответила она, после чего на мгновение умолкла, сурово глядя на море. Эдди тоже молчал. Если и можно было как-нибудь остроумно возразить, он не знал, как.

– Простите, - сказала Одетта.
– Это было очень зло, очень несправедливо и очень на меня непохоже.

– Да ладно.

– Нет. Это все равно, как если бы белый сказал человеку с очень светлой кожей что-нибудь вроде "Матерь божья, никогда б не догадался, что ты черномазый".

– Вам нравится думать, что вы более справедливы, - сказал Эдди.

– Я бы сказала, то, что нам нравится думать о себе, и то, каковы мы на самом деле, редко совпадает. Впрочем, согласна - мне нравится думать о себе, как о более справедливом и беспристрастном человеке. Поэтому пожалуйста примите мои извинения, Эдди.

– С одним условием.

– С каким?
– она опять едва заметно улыбалась. Хорошо. Эдди нравилось, когда удавалось заставить ее улыбнуться.

– Дайте этому побольше шансов. Такое вот условие.

– Дать побольше шансов чему?
– В голосе Одетты звучало легкое изумление. Возможно, от подобной нотки в голосе у кого-нибудь другого, Эдди почувствовал бы, что получил по макушке и ощетинился бы, но с Одеттой дело обстояло иначе. В ее устах это не звучало обидно. От нее, думал Эдди, не страшно услышать что угодно.

– Есть и третий вариант. Все это происходит на самом деле. То есть...
– Эдди откашлялся.
– Я не слишком силен во всякой философской дряни, или в этой... ну, знаете... метаморфозике или как там эта чертовня называется...

– Вы имеете в виду метафизику?

– Может быть. Не знаю. Наверное. Зато я знаю: нельзя зацикливаться на том, что не веришь собственным чувствам. Да что там, если ваше соображение, будто все это сон, верно...

– Я не говорила сон...

– Что бы вы ни говорили, сводится все к одному, правда? К ложной реальности.

Если секундой раньше в голосе Одетты и звучала еле различимая снисходительность, теперь она исчезла.

– Возможно, Эдди, философия с метафизикой - не ваша епархия, но в школе, должно быть, вы были страшным спорщиком.