Я награждаю его резким взглядом.

— Не рассчитывай на много улыбок. Думаю, я выполнила квоту на сегодня.

Его улыбка становится шире, и ресторан будто заливает светом.

— Да, мэм.

***

Тарин, наш инструктор по водной аэробике, резко разворачивает своё тело в бассейне, её конечности совершают плавные движения, будто плотность воды — это городская легенда, а не неоспоримая физика.

— Давайте, дамы! Активнее шевелим своими ленивыми жопками!

Энни слева от меня фыркает.

— Сдаётся мне, преподаватель не должен такого говорить.

— Ага, — я пыхчу. Боже, эти моменты ходьбы в воде. — Напрашивается на судебный иск.

— Ты сегодня тихая, Фрэнки. Что случилось?

Я качаю головой.

— Просто запыхалась.

— А такой проблемы не возникало бы, если бы ты ходила на водную аэробику хоть с какой-нибудь регулярностью.

— Выкуси, Аннабель. У меня работа, отнимающая много времени. И не у всех у нас есть двадцать кило беременности, удерживающие нас на плаву.

Энни ахает, затем шлёпает по воде, посылая брызги в мою сторону.

— Как ты смеешь! Это выносливость, которую я сама выработала. И пусть мои запасы жира и утробные воды имеют меньшую плотность в воде…

— Прекрати, — я едва не содрогаюсь в рвотном позыве. — И больше никогда не говори «утробные воды».

Она закатывает глаза.

— Я к тому, что я отлично справляюсь с этим упражнением потому, что я в хорошей форме, а не из-за ребёнка.

— Ладно, Аннабель.

— Франческа, я клянусь…

Тарин прочищает горло. Громко.

— Вы не могли бы не отвлекаться?

Мы смущённо улыбаемся и хором говорим:

— Простите.

Как только Тарин переключает внимание на пожилых участников группы, использующих надувные штуки, за которые я бы сейчас отдала левую сиську, Энни косится на меня.

— С тобой что-то не так. И я хочу услышать, что именно.

Чёрт возьми, почему я такая прозрачная? Ма всегда говорила, что моё настроение написано на моём лице, и это приводит к ещё одному преимуществу хмурой гримасы — она скрывает все остальные чувства.

После ланча все мои шестерёнки продолжают крутиться, а мозг не затыкается. Моя тревожность разошлась на всю катушку, и если бы я сейчас могла заламывать руки без риска утонуть, я бы так и делала.

Мне не лучшим образом даются переходы и перемены. Я ужасно справляюсь со всем новым. Ещё хуже предвижу всё, что может пойти не так. Этот порог, который мы вот-вот пересечём с Реном, олицетворяет всё перечисленное. Отсюда и паника.

— У меня был долгий день, — говорю я ей. — Ты же знаешь, какой я бываю. Я ухожу в себя, когда выматываюсь.

— Хм, — она шмыгает носом. — А я-то думала, какой хорошей идеей будет после занятия попить молочные коктейли с картошкой фри…

— Ладно! Ну то есть, углеводы мне не помешают.

Она прищуривается.

— И между делом расскажешь мне, что с тобой происходит.

Спустя ещё двадцать минут ада водной аэробики и быстрого душа, чтобы смыть хлорку, мы с Энни едем в ближайшую любимую забегаловку. Купив вкусняшки, мы устраиваемся за угловым столиком.

Усевшись со вздохом, Энни поднимает ноги и закидывает ступни на моё сиденье.

— Ты не против?

Я мягко похлопываю по её опухшим лодыжкам.

— Конечно, нет. Так вот. Как дела в лаборатории? — спрашиваю я, воюя с бутылкой кетчупа.

Сдавшись, я отдаю её Энни. Она открывает крышечку и передаёт обратно мне.

— Волнительно. Сложно. Но в то же время много раздражающего дерьма. Мужчины объясняют мне очевидные вещи как тупой. Я пытаюсь добиться, чтобы меня слушали и уважали. Тот факт, что из-за беременности мне нужны особые меры предосторожности в лаборатории, тоже не помогает. Клянусь, будь я парнем, мне не было бы так сложно получить финансирование.

Снова вздохнув, она берёт свой молочный коктейль и делает большой глоток.

— Надеюсь, у меня будет мальчик, чтобы я воспитала его абсолютным феминистом. Этому миру нужен ещё один мужчина, который ценит женщин и поддерживает равные возможности.

Странный укол в груди заставляет меня отложить картошку фри. С тех пор, как Энни сказала мне о беременности, в моём мозгу витала отдалённая идея детей — как страшно будет любить это крохотное беспомощное создание, но как невероятно будет наблюдать, как он или она вырастают и становятся изумительным человеком, которым непременно будет ребёнок Энни и Тима. Рен и его разговоры о домах, его «отцовский» фургон — всё это давит на меня; в одно мгновение это клаустрофобный страх, в следующее — головокружительная надежда.