– Тебе б учиться, деточка, а ты работаешь, – тянет носом и утирает слёзы.

– Так я ж не на полную смену, всё успевается, ба… Как ты сама? Ноги болят?

– Болят, милая. Ой как болят, но я то уж перечница старая, увядаю потихоньку, куда деваться.

– Может, лекарства какие-то нужны?

Отмахивается. Если и нужны ни за что не скажет. Придётся самой спросить у соседки, работающей в поликлинике Жулебино. В Бобрино своей нет. Да тут вообще уже почти ничего нет. Школу и ту закрыть хотят. Некому учиться, некому работать. Беда… и сколько таких вот никому не нужных, вымирающих сёл и деревень по России?

Ульянка, как всегда, оставляет гущу, обижая бабу Машу. Морщит маленький носик и просится посмотреть мультики по телевизору. Я же, помыв посуду, иду в бывшую спальню матери. Всё равно ничего делать на ночь не дают. Тут правило простое: в девять – отбой, а все дела на раннее утро переносятся.

Стою напротив трюмо с зеркалом, расчёсываю волосы щёткой. Баба Маша стучится, и я опять ругаю её. Это ведь мы у неё в гостях.

– Ты так похожа на свою мать, – кряхтя, садится на застеленную кровать. – Как она, Алён? Так и пьёт по-чёрному, да?

– Да, – отвечаю честно, глядя на её отражение.

– Дурная баба, детей своих ни в грош не ставит! – осуждающе цокает языком. – Рая всегда боялась, что кто-то из них начнёт пить. Так и вышло. Ой горе-то… Три дочери. Старшая – в тюрьме, средняя – утопилась, а младшая… и та свою жизнь под откос пустила, ох… Рая, Рая, хорошо, что ты на небесах и не видишь этого.

– Я не могу ничего сделать. Она не слышит меня, – оправдываюсь тихо. – Не позволяет вытащить её.

– Ты не виновата, Алёна.

– Ещё как виновата! – в корне не согласна с ней я. – Не надо было одну оставлять её после смерти Миши.

– Ульянке-то два года всего было, ну куда там ребёнку находиться. Потому и забрала я вас к себе. Как Екатерина умудрилась квартиру Михаила в карты проиграть, уму непостижимо. Ну как!? – разводит руками. – Дура безмозглая! В кого превратилась мать твоя? В алкоголичку с захмелевшими напрочь мозгами. Прости меня уж каргу ворчливую.

Да.Тогда моя мать осталась на улице. Дарственную подписала, будучи в пьяном угаре, документы отдала и всё… стала человеком без определённого места жительства. Опять же сюда в Бобрино явилась. Но не к своим детям, а просто потому что идти было некуда. И если б не старая хрущёвка, которую баба Маша по наказу подруги (то бишь моей бабы Раи) берегла для меня, то вообще не знаю, как дальше жили бы. Здесь? Висели бы грузом втроём на её шее?

– Мне надо было остаться с матерью тогда, – чувствую, как по лицу текут горячие слёзы. – Может, не так всё было бы…

– Ещё чего придумала! Девочке-подростку? Что ты, упаси господь! Там же двор проходной был, а не хата! Притон! – возмущается она.

Кладу расчёску на комод, подхожу к постели и ложусь, укладывая голову к ней на коленки. Пахнет выпечкой и уютом. Бабушка Маша гладит меня шершавой, трясущейся ладонью по волосам. И ведь даже не представляет, как я благодарна судьбе за то, что она у нас есть! Этот человек дал нам больше, чем любой другой из наших кровных родственников.

С тех пор как умерла моя родная бабушка Рая прошло уже восемь лет. И все эти годы, Лощёва Мария Семёновна была рядом, как и обещала своей подруге, дружба с которой перевалила за отметку в пол века. Дарила нам заботу, тепло и любовь. Всё то, что не могла подарить своим внукам…

Дочь Марии Семёновны уехала в Штаты ещё тридцать лет назад. Вышла замуж, родила троих детей. Да только вот мать родную позабыла и бросила… Оборвала все ниточки. Сперва стала реже звонить, а потом и вовсе заявила, что у неё теперь своя семья. Баба Маша даже внуков своих ни разу не видела. Ей дали понять, что в Америке не ждут с распростёртыми объятиями. И, к сожалению, сами приезжать они тоже не собирались.

Я вот не понимаю, как можно вычеркнуть из жизни свою мать? Спокойно ли спится после этого? У бабы Маши сердце рвётся на части от неизвестности. Живы ли? Здоровы ли? А им плевать. Как же так?

– Паровозов за тебя спрашивал, – вдруг говорит мне.

– Видела его на остановке, подвезти хотел, но я отказалась.

– Алёна, я тебя прошу, осторожнее с ним, – тревожится она. – Это уже не тот наш Илюша. Слухи про него нехорошие ходют. Что папаша его бандит ты знаешь, так вот и он по его следу пошёл. Делами занимается грязными с этими своими дружками. Черепанов вернулся из колонии, так тут же в Жулебино магазин центральный ограбили.

Вдоль спины бежит холодок. Слышала я про это.

– Сядет Паровозов, если так дальше пойдёт.

– Говорить придёт завтра, – признаюсь ей, ощущая как трусливо сердце бьётся о рёбра.

– Не пущу на порог! Ишь глаз на кого положил! В грязь тебя затащить хочет!

– Ба, надо говорить. В Москву ехать хочет. На машине ведь теперь.

– Я сама с ним так поговорю кастрюлей по голове!

Улыбаюсь.

– Алёна, Алёна, – причитает, заплетая косу. – Боюсь я за тебя. Как бы не обидел. У него ж на морде написано, что ему, медведю, надобно.