За минутой тянется минута, и меня медленно начинают душить тишина, холод и сумрак. Никогда еще одиночество не наваливалось на меня с такой тяжестью, и я принимаюсь мысленно перебирать события последних дней в надежде отыскать что-нибудь положительное, хоть немного отвлечься от кошмара.

Увы, ничего и не припомнить.

Оказаться бы сейчас в своей кровати, свернуться калачиком под одеялом. Перспектива тепла так и манит меня домой, однако я не поддаюсь искушению. Как бы ни изводили меня сейчас холод и уныние, менять их на тепло и страх я не желаю.

Я должна держаться.

Если тепла надо ждать, то с оглушительной тишиной можно справиться запросто. Я включаю проигрыватель, и пространство наполняют звучные ноты струнных и фортепиано — Гайдн, Концерт для фортепиано с оркестром № 11 ре мажор. Если бы не холод, знакомая успокаивающая мелодия наверняка убаюкала бы меня в считаные минуты.

Я прислоняюсь к стене и в зеленоватом свете дисплея проигрывателя созерцаю уровни эквалайзера, как они дергаются вверх-вниз в такт музыке. Веки тяжелеют, и я начинаю погружаться в сон. Однако в следующее мгновение меня снова пробирает дрожь, и дремоты как не бывало.

Я опять сосредотачиваюсь на пляшущих столбиках дисплея. Тем временем мало-помалу теплеет.

Но вот концерт подходит к концу. Последний трек.

Я тянусь к кнопке, чтобы запустить его по новой, и замечаю слабый зеленый блик на полке рядом с проигрывателем. Заинтригованная, я наклоняюсь поближе и, сощурившись, различаю темный прямоугольник с сусалью на корешке — Библия короля Якова. Будь эта неделя обычной, я уже выставила бы ее на продажу, но теперь фолиант совершенно вылетел у меня из головы.

Я беру книгу в руки. Теперь эта книга для меня ничего не значит, помимо ценности старого издания.

Но в детстве, до того как я лишилась отца, все было иначе.

Папа был истовым прихожанином. Каждое воскресенье мы втроем неукоснительно одевались понаряднее и забирались в отцовский «Остин Маэстро». В местной церкви мы всегда сидели в первых рядах на жестких дубовых скамьях.

Я обычно не знала слов гимнов, распевавшихся под рев органа, но вот отец пел со всем рвением, словно стараясь донести до небесной канцелярии каждое свое слово.

Когда папа оставил нас, с собой он забрал и нашу веру.

Помимо свадеб, крестин да редких похорон, в нашу местную церковь я захожу, только чтобы положить цветы на отцовскую могилу. Обязательно произношу молитву о спасении его души. Только с каждым годом крепнет чувство, что разговариваю я сама с собой.

Как и почти все в моей жизни, моя вера в Бога медленно сошла практически на ноль.

Но не сейчас.

Сейчас я согласна на любое утешение, откуда угодно. После всех этих лет уж одну-то из моих молитв должны услышать.

С надеждой открываю Библию и несколько минут наугад листаю страницы. Судя по языку, это середина семнадцатого века, шрифт изрядно выцвел, и при тусклом освещении я еле разбираю слова. Увы, несколько стихов, что мне все-таки удается осилить, отнюдь не побуждают меня к возвращению на путь истинный.

Я разочарована и отчаиваюсь найти в книге путь к спасению. Что мне это спасение — мне нужны деньги.

Помимо состояния сохранности, на цену коллекционной книги влияет и еще кое-что: история ее происхождения и владения. Например, если получится установить, что среди владельцев издания числится какая-то известная личность, цена возрастет с сотни до тысячи. Если повезет, на книге может найтись подпись ее прежнего обладателя. А если уж совсем повезет, то и написанное от руки посвящение. И для Библии данного периода заветной мечтой было бы обнаружение послания пером от какой-нибудь видной фигуры тех лет.

Проверяю форзац и первую страницу. Ничего.

Быстрый просмотр внутренних страниц тоже не приносит результата.

Наконец, добираюсь до нахзаца и, сощурившись, в возбуждении подаюсь вперед.

Горести мои на мгновение позабыты: я обнаруживаю шесть красноватых строчек, выведенных каллиграфическим почерком.

Мне быстро становится понятно, что это не посвящение и не послание. Для сонета, популярной на тот период поэтической формы, строк недостаточно. Просто стишок?

Я пытаюсь представить себе автора этого небольшого произведения. Откуда он, кто он… Мужчина или женщина, дававшие волю поэтическому воображению еще в эпоху царствования Карла И. Мог ли творец этих строчек представить себе, что их будут читать спустя многие века после его смерти?

Чуть слышно читаю стихотворение: