Молодой человек ушёл от придворной барыньки смущённый более чем когда-либо, но уже на другой лад. Он не отчаивался теперь жениться на Мальхен, не сомневался в её любви и в согласии госпожи Минк, но сомневался в другом. Ему поставили задачу отличиться в службе императора и принцессы.

"Да как это отличусь-то я?" — думал преображенец и невольно разводил руками.

Выйдя на подъезд, он снова не утерпел и стал любоваться цугом стоящей кареты. Но не прошло мгновения, как один из гайдуков крикнул на него по-немецки и тотчас же, не дожидаясь, хватил его кулаком в шею. Удар был так силён, что он торчмя головой полетел в снег. Ошеломлённый неожиданным оскорбленьем, он поднялся на ноги и дико озирался, собираясь броситься на врага.

— За что? — произнёс он невольно.

Но едва он произнёс это слово, как другой гайдук кинулся на него, схватил его за ворот и, повернув, ткнул от подъезда. Кудаев едва не упал снова и, почти против воли пробежав от толчка несколько шагов, уж не размышляя, пустился рысью вдоль улицы.

— За что же они дерутся? — бормотал он.

Подобное приключалось ежедневно повсюду, но с рядовым случалось в первый раз. Когда изумлённый происшествием, он рассказал об этом в полку, то товарищи принялись хохотать.

Особенно заливался Новоклюев.

— Когда же ты, братец мой, привыкнешь к нашим порядкам? Подумаешь, ты дня с три как в Питер из деревни пожаловал. Нешто ты не знаешь, что останавливаться около экипажа его высочества регента империи не дозволяется никому. Спасибо скажи, что они тебя замертво не положили, а что отделался одной тукманкой. Вот младенец-то!

Кудаев весь день просидел дома в странном состоянии духа. Что-то бушевало у него в груди.

"Я дворянин, — думал он про себя, — а они холопы немецкие. Как же может холоп, гайдук, хотя бы и самого герцога-регента, без всякой вины бить преображенца, хотя и солдата, да из дворян. Я ничего не сделал, что же это за расправа такая?"

И вдруг в Кудаеве сказалась в голове такая мысль, которой он сам испугался и, хотя он даже не бормотал, а рассуждал про себя, а тем не менее оглянулся кругом боясь, нет ли свидетеля его тайной мысли.

Ему подумалось:

"Эх, подвернись-ка ты мне, сударь-регент, под руку, как бы я тебе эти гайдуковы тукманки по шее обратно отзвонил".

На другой день молодой малый всё ещё чувствовал на себе кулак регентского гайдука, всё ещё слегка бесился. В первый раз в жизни его добили, да ещё, вдобавок, холопы, вдобавок, без всякой вины с его стороны.

"Пойду к дядюшке", — вдруг пришло на ум Кудаеву.

И чтобы отвести душу в рассказе о приключении, рядовой отпросился у капрала со двора и отправился на Петербургскую сторону.

Пётр Михайлович Калачов встретил племянника так же ласково, как и всегда.

— Что ты долго глаз не кажешь, Васька? — сказал он. — Забыл меня.

И снова, как всегда, Калачов тотчас же велел подать племяннику закусить и выпить. На этот раз появился великолепный жирный расстегай и бутылка совершенно иного вида. Это был не квас, а какая-то заморская романея.

— Небось, пей, — говорил Пётр Михайлович. — Это мне подарок, приятель вчера принёс, купец московский. Славный человек, да горе-горькое мыкает, сидит вот два года, под арестом без всякой вины. Вот у тебя есть придворная барынька при энтой немецкой принцессе. Коли можешь, пособи.

— Да в чём, дядюшка? Я готов.

— А вот как-нибудь позову я его к себе, да за тобой пришлю. Он тебе всё своё дело толком расскажет. Ты сам будешь знать, чем пособить.

— Ладно, — отозвался Кудаев. — Что же? Я, пожалуй, скажу Стефаниде Адальбертовне, совета попрошу. Она со мною теперь ласковее. Будь у меня деньги, так я бы теперь уж и прямо женихом был.

— Деньги? — проговорил Калачов. — Что деньги, деньги — прах. Вот, у меня по правде сказать, деньга есть. Десять лет копил я, откладывал. Теперь столько лежит в сундуке, что я бы мог ещё два таких дома купить. Да что проку в них? Что же мне в двух домах жить разве? А тебе, Васька, денег я ни гроша не дам. И не проси. И удочку эту не закидывай.

— Да я не прошу, я так к слову, — слегка смутился Кудаев. — Разве я просил?

— Нет, не дам и не проси. Потому не дам, что люблю тебя. Дай тебе денег, начнёшь ты глупить. Все вы, молодцы, так-то. Теперь вот сидишь в ротном дворе, а тогда, пойдёшь по трактирам, да по гербергам болтаться, да с разными шведками пьянствовать, даже и жениться не захочешь. Будут у тебя на уме одни эти дьяволицы-шведки. А вот помру я, Васька, всё твоё и будет! Вот не ноне, завтра будет у меня стрекулист, приказная строка, и мы с ним на бумагу всё это положим и распишем всё в твою пользу... Так ты и знай, Васька. И дом с садом, и огород, и деньги мои, и всякая-то рухлядь до последней то ись ложки и плошки. Всё это, Васька, будет твоё. Как я помру, так, ты сюда хозяином и переезжай. Живи, владей и меня в храме за упокой поминай.

И вдруг по лицу Калачова полились слёзы. Он задрожал всем телом, переступил на больных ногах три шага и опустился в кресло.

Кудаев изумился, смутился, не знал, что сказать и что сделать.

— Покорно благодарю, — нашёлся он, наконец, произнести..

Но слова эти он сказал холодно, глупо.

Калачов вздохнул.

— Покорно благодарю, прошептал он как бы сам себе. — Отчего же не поблагодарить? Есть за что. Только, вишь, нет в тебе того, что у меня есть. Нет, Васька, ответствуй прямо, нет?