– Не суди, да не судим будешь. – Библейским изречением кроет Людвига Леонид. Но и Людвиг не простой собеседник и ему есть что в ответ противопоставить. – Так ты, значит, руководствуешься страхом перед юридическим преследованием. – Людвиг выражает крайнюю свою озадаченность такой позицией Леонида. И теперь Леонид начинает нервничать. – Не искушай меня, – заявляет Леонид, схватившись за висящий на груди стетоскоп (а ещё кто-то смеялся ему в спину, интересуясь у себя, а зачем ему стетоскоп в этом самом неживом отделении, и кого он, спиритист чёртов, собирается там слушать), – послушать тебя и не найти в тебе сердца. – И эта неоднозначно прозвучавшая угроза со стороны Леонида, достигает своей цели, и Людвиг смеряет свой дух (чего он боялся, не представляется возможным понять).

– Ну, ты же знаешь, – отстраняясь чуть назад от стетоскопа, натужно улыбаясь, начал оправдываться Людвиг, – что я не могу иначе. Одиночество и тоска зелёная заела, и мне нужен хоть какой-то выход энергии. А сюда, ко мне, никто по своей воле не идёт, а я один в своём одиночестве, где собеседники всё люди не живые, с которыми о многом не поговоришь, от скуки постепенно плесневею умом. А они, эти мои пациенты, ещё больше эгоистичны, чем при жизни, и их волнуют только свои внутренние болячки и неустроенности. А спросить меня, как я себя чувствую при виде всей их изнанки жизни, не тошнит ли виде их внутренней жизни, чем укрепляешь свой рассудок при виде всего того, на что ты способен, то этого не дождёшься даже от живых.

– Ну и как ты себя чувствуешь? – спросил Людвига Леонид. Людвиг отрывает свой взгляд от пола, куда он устремился под тяжестью своих грустных мыслей, смотрит на Леонида и говорит. – Сам знаешь, что работа накладывает отпечаток на образ мыслей и настроение. Хотя, пожалуй, у меня живётся всё в точности, как и у вас. Всё или многое, зависит оттого, какой пациент попадёт мне на стол. И хотя мой пациент не доставляет столько много сложностей, как ваш, за которого бывает, что не спишь и переживаешь, а он даже и не думает подумать, что их лечащие врачи так сердечно, а не за какие-то там приятные бонусы, за него всей своей душой переживают, всё же и он подчас доставляет свои хлопоты и переживания. А всё дело в том, что я заглядываю в своего пациента несколько глубже, чем это предписывает специфика моей работы. – Здесь Людвиг, заметив, что его слова прозвучали двусмысленно, делает оговорку, необходимую для правильного понимания своих слов.

– Я наряду с физическим вскрытием, пытаюсь нарисовать для себя картину его прежней жизни, приведшей его к своему печальному результату. И я хоть плоть от плоти материалист, тем не менее, я не только не отрицаю, а признаю важное значение в жизни человека его душевной конституции, которая зачастую имеет для него определяющее значение. И мне иногда одного взгляда в фокусе Ломброзо достаточно, чтобы уже заранее, без внутреннего вскрытия знать, что послужило причиной смерти лёгшего на мой стол пациента. И это не торчащий нож в его боку, а это его безудержное стремление жить, правда, только за чужой счёт. Что в итоге его и сгубило. И это, как понимаешь, не единичный случай, а они чуть ли не через одного. И тут хочешь, не хочешь, а призадумаешься над всем этим …– Людвиг и вправду задумался, погрузившись в свои мысли. И Леонид был вынужден своим кряхтением напомнить ему, что его, в общем-то, ждут.

– Ах, да. – Очнувшись от своего забытьи, говорит Людвиг. – И в связи с этим строишь свои зависимости и логические цепочки. – Добавил Людвиг.

– И какие? – спросил Леонид.

– В моём случае хеппи-энда не получается и поэтому всегда только печальные и трагические. – Тяжко вздохнул Людвиг. –

– Что-то особенное легко на стол? – спросил Леонид.

– Если бы только так, – сказал Людвиг, – а дело в том, что я начинаю уже не удивляться, а эти, когда-то особенные случаи, становятся привычными.

– Что, молодость опять пришла вне очереди? – спросил Леонид.

– И красивая при этом. – Сказал Людвиг, подходя к соседнему столу, на котором лежал труп, прикрытый специальным покрывалом. Здесь он дожидается, когда к нему присоединится Леонид и тогда только открывает покрывало, но не полностью, а до своих границ приличий.

– Ну, что скажешь? – Людвиг мог бы и не спрашивать у Леонида, восхищённого запредельной красотой, в которой так и сквозила потусторонняя загадочность пациентки Людвига, со своими тайными знаниями запределов мысленного.

– Я тебя понимаю. – Не сводя своего взгляда с этой замершей навечно красоты, проговорил Леонид. – И что ты о ней у себя выяснил? – спросил Леонид.

– Был бы я новичком в своём деле и чуть по моложе, то предположил бы, что это принцесса Несмеяна. – Как он всегда на своём рабочем месте делал, рассудительно заговорил Людвиг. – Воспалённость и широта её глаз указывает на это.

– А разве красота плачет, я всегда думал, что она только скрашивает жизнь. – Пропустив мимо ушей оговорки Людвига, с сомнением сказал Леонид.

– Кому больше даётся, с того больше спрашивается. – Резонно заметил Людвиг. – В общем, она обладала повышенной чувствительностью.

– И что её не устраивало, когда ей столько давалось? – заинтересованно спросил Леонид.

– Всё как обычно. – Разведя в стороны руки, сказал Людвиг. – Незнание того, чего она на самом деле хочет. А подсказать некому, и не потому, что некому, а потому, что она никого не слушает. Внушили с рождения, что она своей красотой везде себе дорогу пробьёт, вот и перестала опираться на своё разумение, оставив всё на откуп своей красоте. А она, как оказывается, счастья не даёт, а только всё для себя требует, а вот чего и не поймёшь, когда нечем это уразуметь. И остаётся только от бессилия реветь.