Может быть, Молли видит что-то на моем лице. Она спрашивает притворно небрежным тоном:

— Как у тебя вообще дела с ним?

— Что ты имеешь в виду?

— Я не знаю. Ты мне скажи. Просто в последнее время у него, кажется, стала более пружинистая походка, и всякий раз, когда он заходит повидаться со мной, создается впечатление, будто он вот-вот улыбнется.

Я хмурюсь. В последние дни Джексон казался мне примерно прежним. Только по ночам мы чаще занимаемся сексом.

— Джексон не улыбается.

— Я знаю! Вот почему это примечательно. Я подумала, может быть, что-то намечается.

Я снова закатываю ей глаза и останавливаю себя от чрезмерно острой реакции.

— Ничего не намечается. Тебе все мерещится.

— Ладно. Может быть, — она не выглядит убежденной.

— Ты действительно думаешь, что я влюблюсь в такого жесткого, стоического мудака, как он?

— Я думаю, ты очень хорошо его знаешь, — крайне тихо говорит Молли. — И поэтому ты знаешь, что в нем есть нечто гораздо большее, чем это.

В этом она права. Я знаю, что он — нечто большее, чем показывает миру. Точно такой же, как и я сама. Точно такой же, как и все, кто все еще пытается выжить в компостной куче, в которую превратился этот мир после Падения.

Я прочищаю горло.

— В любом случае, это не имеет значения. Прямо сейчас единственное, о чем я забочусь — это о том, чтобы тебе стало лучше. Если мне придется еще раз отправиться за антибиотиками, я это сделаю.

Выражение ее лица меняется.

— Я не хочу, чтобы ты рисковала своей жизнью ради меня, Фэйт. Я не хочу, чтобы кто-либо это делал. Все в порядке, просто отпусти меня.

Мое горло сжимается так резко, что становится больно. Я едва могу проглотить ком.

— Перестань нести чушь. Я не собираюсь тебя отпускать.

***

Я расстраиваюсь, когда ухожу от Молли, и не хочу ни с кем разговаривать, поэтому вместо того, чтобы помогать в саду или со стиркой, я бреду на кухню, где все еще стоит немытая посуда после завтрака.

Предполагалось, что этим займется Лэнгли, но ее вызвали помочь со стиркой, где им понадобилась дополнительная пара рук. Поскольку что-нибудь бездумное — это именно то, что мне сейчас нужно, я наливаю воду в одну из раковин, добавляю немного мыла и принимаюсь за работу.

Я заканчиваю примерно половину работы, когда не могу удержаться от воспоминаний о том, что сказала Молли в конце. О том, чтобы отпустить ее. Я смотрю на раковину, мои руки погружены в мыльную воду, и я закрываю глаза, борясь с волной эмоций, которая накатывает на меня.

Если бы мне было шестнадцать, я бы залилась беспомощными слезами, но сейчас я не плачу. Я вообще не плачу.

Я не уверена, что вообще способна заплакать.

Мне вдруг захотелось, чтобы сейчас была ночь. Чтобы я могла быть с Джексоном. Почувствовать его дыхание, его тело, его руки.

Это часть проблемы, когда дело касается регулярного секса с ним. Я начинаю нуждаться в этом не только для отдыха, но и по другим причинам, и это нехорошо для меня.

Я пытаюсь взять себя в руки, когда чувствую чью-то руку на своей спине.

Люди не прикасаются ко мне. Никто больше не прикасается ко мне, кроме Джексона, и то только в темноте спальни. Поэтому ощущение руки на моей спине заставляет меня ахнуть и дернуться.

Это Джексон. Стоит рядом со мной, положив свою большую ладонь мне между лопаток. Он не встречается со мной взглядом, и это единственная причина, по которой я не отстраняюсь.

Мне нравится чувствовать его руку. Это ненавязчиво. Поддерживает. Придает мне сил, и я нуждаюсь в этом. Мне это необходимо.

Так же сильно, как мне необходимо, чтобы он трахал меня каждую ночь.

И это гораздо страшнее, чем все остальное.

Я стою совершенно неподвижно, внутренне содрогаясь и не в силах отстраниться, пока он, наконец, мягко не спрашивает:

— Как она?

Я качаю головой.

— Нехорошо. Мы потеряем ее, если не получим лучшие антибиотики.

Джексон отвечает не сразу, но природа этого молчания иная. Он собирается возразить. Я знаю это и осторожно отодвигаюсь от его руки.

— Мы должны пойти, — выдавливаю я из себя. — Мы должны.

— Ты действительно хочешь рискнуть двумя нашими жизнями в призрачной надежде, что мы, возможно, сможем спасти одну? Что это за математика такая?

— Это не математика! Она — личность. Она человеческое существо, и она была одной из нас с самого начала. Я не позволю ей умереть, если мы можем что-то сделать, чтобы спасти ее.