– Я уже объяснял свою позицию в этом вопросе, – выкрикнул Торанага, уже не шутя. – Вы забываетесь.

Марико сказала беззаботно и счастливо:

– Мне сегодня доверили секреты о заложниках, господин. Они – нож в вашем сердце.

– Что с ними?

– Будьте терпеливы со мной, пожалуйста, господин. Я, возможно, никогда больше не смогу разговаривать с вами таким образом, который Анджин-сан называет «открытым английским личным разговором», – у нас не будет другого подобного случая. Я прошу вас извинить меня за плохие манеры, – Марико напряглась и, как ни удивительно, заговорила как равная с равным.

– Мое искреннее мнение, что Нага-сан прав. Вы должны стать сегуном, или вы не выполните своего долга перед империей и перед Миноварой.

– Как осмеливаетесь вы говорить такую вещь!

Марико осталась совершенно безмятежной, его явный гнев совершенно не трогал ее:

– Я советовала бы вам жениться на госпоже Ошибе. До совершеннолетия Яэмона еще восемь лет, до официального унаследования должности сегуна – это вечность! Кто знает, что может случиться за восемь месяцев, не говоря уже о восьми годах?

– Все ваше семейство можно уничтожить за восемь дней!

– Да, господин. Но это ничего не даст вам. Нага-сан прав. Вы должны взять власть, чтобы потом передать ее, – с шутовской серьезностью она добавила не дыша, – а теперь может ваш верный советник совершить сеппуку, или я могу сделать это позднее? – Она притворилась, что падает в обморок.

Торанага ошалело уставился на нее, ошарашенный невероятным хамством, потом разразился хохотом и стукнул кулаком о землю. Когда он смог говорить, он выдохнул:

– Я никогда не пойму вас, Марико-сан.

– Ах, нет, вы понимаете, господин, – сказала она, вытирая пот со лба, – вы так добры к этим вашим преданным вассалам, которые смешат вас, выслушиваете их требования, разрешаете им говорить то, что им вздумается. Простите меня за мою дерзость, пожалуйста.

– Почему я должен прощать? Почему? – улыбался Торанага, опять обретя добродушие.

– Из-за заложников, господин, – сказала она просто.

– Ах, из-за них, – он вдруг стал серьезным.

– Да. Я должна поехать в Осаку.

– Да, – ответил он, – я знаю.

Сопровождаемый Нагой, Блэксорн печально тащился вниз с холма по направлению к двум фигурам, сидящим на футонах в кольце из телохранителей. За телохранителями располагались подножия гор, которые устремлялись в облачное небо. День был душный. Голова у него болела от напряжения нескольких последних дней, из-за беспокойства за Марико и из-за того, что он так долго не мог говорить иначе, как по-японски. Теперь он увидел ее, и на душе у него стало спокойней.

Блэксорн много раз уже подходил к дому Оми, чтобы повидать Марико или узнать о ее здоровье. Самураи всегда вежливо, но твердо отказывали ему. Оми сказал ему как томодаси, другу, что у нее все нормально.

– Не беспокойтесь, Анджин-сан. Вы понимаете?

– Да, – сказал он, понимая только то, что он не может видеть ее.

Потом его послали к Торанаге, и он так много хотел сказать ему, но не смог из-за нехватки слов и только рассердил его. Фудзико несколько раз ходила повидать Марико. Возвращаясь обратно, она всегда говорила, что у Марико все прекрасно, добавляя свое вечное: «Синпай суруиа, Анджин-сан. Вакаримас? – Не беспокойтесь. Вы поняли?»

Бунтаро вел себя так, как будто ничего и не случилось. Встречаясь в течение дня, они обменивались вежливыми приветствиями. Кроме пользования банным домиком, Бунтаро ничем не отличался от других самураев в Анджиро, не испытывая ни дружбы, ни вражды.

С рассвета до сумерек Блэксорн был занят ускоренной подготовкой солдат. Он должен был подавлять свое недовольство попытками учить других и одновременно учить язык. К ночи был уже полностью измотан. Жара, пот и дождь. И одиночество. Никогда он не чувствовал себя таким одиноким, не осознавал себя таким чужим в этом дружном мире.

Потом был этот ужас, начавшийся три дня назад. На заходе солнца он усталый приехал домой и сразу почувствовал беспокойство, пронизавшее весь его дом. Фудзико поздоровалась с ним очень нервно.

– Нан дес ка?

Она ответила спокойно, обстоятельно, опустив глаза.

– Вакаримасен. Я не понял, – Нан дес ка? – спросил он опять, от усталости он стал раздражительным.

Тогда она попросила его пройти с ней в сад. Она показала на карниз, но крыша ему ни о чем не говорила. Еще несколько слов и жестов, и наконец его осенило, что она указывает на место, где он повесил фазана.