Львы — те поселились в моем сознании после того, как я прочитал книгу об Африке. Название ее я запамятовал, но была она — это уж точно — в твердом, изрядно потрепанном переплете. Помню, до такой ощутимости дохнуло со страниц зноем далекой загадочной страны, что мне и вправду стало жарко.

И вот почему-то в деревне, утопавшей в высоких холодных сугробах, мне захотелось нарисовать львов. Больше того, — не просто сделать рисунок, а обернуть им переплет книги; если более современно выразиться, снабдить ее суперобложкой. Так сильно запали в душу они, львы, застигнутые муссонными дождями на маленьком острове.

Странно: рассказчик не обмолвился ни единым словом об их кровожадном нраве. Даже если он писал с привираньями, я тогда верил ему. Мне отчетливо виделись голодные, отощавшие львы на лианах, свисающих над бескрайними водами.

Ранним январским утром, когда ко мне в очередной раз пришла Нина, готовый в моем воображении рисунок со львами начал непредвиденно перестраиваться. Уж не знаю, почему, но я чуть не вскрикнул от озарения, подсказавшего мне, что на рисунке со львами — рядом или в отдалении — должна быть фигура девочки.

Она была тоже из «вакуированных», Нина Каплинская. Я никогда не был раноставом, а Нина, по непонятной причине, рано пробуждалась от сна. Должно быть, ей было скучно одной, и она заходила в нашу избу. Улучив момент, когда я ворочался во сне, прижимала нахолодавшую на морозе ладонь к моему лбу — от этого знобкого прикосновения голова-мгновенно прояснялась. В полусвете, брезжившем в окно, я различал лицо, при виде которого меня всякий раз брала оторопь.

То было лицо девчонки. И все же не всегда, не сразу я припоминал, что этой низко наклонившейся надо мной старушке от роду двенадцать лет. С утонченного, мягко очерченного овала ее лица, обжигая не по-детски застарелой скорбью, глядели два черных шара глаз. И вот еще что: горестно-теплые глаза эти ровно бы жили в несогласии с лицом, тронутым слабой болезненной просинью. Когда это лицо, устав от неподвижности, раздвигалось в редкой улыбке, глаза сохраняли прежнее скорбно-кроткое выражение.

Нина пережила ленинградскую блокаду. Весной, при первом знакомстве, она показалась мне явившейся с того света — уж до того ручки и ножки ее, вся фигурка потеряли земную тяжесть. Появилась она в деревне с матерью, Надеждой Марковной, перед самой распутицей. Отовсюду тянуло сыростью проталин, потемнели, по-апрельски огрузнели деревья, по ночам на реке протяжно постанывал взрыхленный лед.

Как раз в эту промозглую пору впервые показалась перед нашим домом Нина — маленькая настороженная старушенция в стоптанной обувке, с оголенными пониже коротких шаровар, посиневшими щиколотками.

Мы уже знали про нее, свежего человека, а позвать к себе почему-то не решались, а только пытливо, с интересом глядели на нее, худенькую, невесомую.

Той весной, в бездорожье, когда однорукий дядя Костя, киномеханик, не мог прорваться в деревню со своей допотопной установкой, я придумал для детворы развлечение. Починив старый фильмоскоп, пристроил к задней крышке его деревянный ящичек, в котором горела семилинейная лампа. Изображение наводил на простыню, и так, переводя кадр за кадром, показывал один и тот же фильм: «Сказку о царе Салтане». Торжественно и проникновенно, подражая Левитану, читал субтитры мой помощник Петька Сивухин.

Сеансы были платные — за вход брали по куриному яйцу. Из этой «выручки» мы, постановщики и зрители, по окончании представления жарили глазунью.

Дня три Нина прохаживалась перед нашими окнами осторожной зябкой походкой. Наконец осмелела, зашла — с яичком в тоненькой, почти прозрачной руке. Тогда-то впервые от ее странного исповедующего взгляда, на душе у меня сделалось тревожно. Я взял протянутое яичко — оно было теплое, должно быть, только снесенное, — и тут же, не успев сказать, что для нее вход свободен, вернул его.

Я никак не ожидал, что Нина, с виду суровая, может внезапно прослезиться. Больше того — рука ее, слабо сжимавшая возвращенное яичко, задрожала, а потом вовсе разжалась. Яичко упало, разбилось возле наших ног.

Вот так мы и познакомились.

Главной причиной, быстро сблизившей нас с Ниной, пожалуй, была неистребимая страсть к чтению. Каждую книгу мы читали врозь и, что удивительно, при встрече не торопились говорить о впечатлениях, а только приглядывались друг к другу, пытаясь уловить перемену, происшедшую в нас после очередной книги. Чем лучше книга, тем дольше длилось наше обоюдное бережное молчание, будто мы прислушивались к одинаково светлой и высокой музыке, рожденной в нас таинством чтения.

Читали мы запоем. К середине осени ни в школьной библиотеке, ни в клубной нам уже брать было нечего. Тогда мы отправились в районную: двенадцать километров пешком, столько же обратно. За лето чуть окрепшая, ставшая бойчее, с живинкой на лице Нина переносила эти пешие путешествия терпеливо, без жалоб.

Однажды, когда мы отдыхали по пути в райцентр, я нарисовал огрызком карандаша темные, тяжело осевшие стога сена на белом от первого снега лугу. Нина одним беглым взглядом окинула малюсенькую картинку на клочке оберточной бумаги, неожиданно засияв, спросила: