— Дело твоё, — я пожал плечами и почему-то был уверен, что странный собеседник прекрасно это рассмотрел, невзирая на плотную белую пелену. — Только под руку не лезь, договорились?

Где-то рядом раздался тихий смешок, а затем я почувствовал, что мой странный спутник исчез: его просто не стало. Я прислушался: всё было по-прежнему, Стылая Топь жила своей странной, непостижимой, порой уродливой жизнью. Но я слышал дыхание лишь одного человека — самого себя. Тот, другой, словно растворился в тумане, не оставив ни малейшего следа своего недавнего присутствия.

Немного постояв, я решил, что эспира меня ждать не будет, следовательно, нужно прекращать разговаривать с непонятными, а потому подозрительными сущностями и заняться уже делом. Поскольку до Южных ворот ещё топать и топать.

Площадь с фонтаном можно было назвать площадью очень условно: скорее всего, это название сохранилось с тех времён, когда в Стылой Топи ещё кипела обычная для небольшого городка жизнь. Сейчас же сквозь туман было сложно рассмотреть хоть что-то. Я вспомнил рисунки площади, которые видел в книге, и осторожно двинулся вправо, планируя обогнуть центральную часть и выйти к мосту, перекинутому через канал. Когда-то по нему плавали украшенные лентами и цветами лодки, в которых молодые люди катали своих подруг. Тогда вокруг звенел смех, дети кружились на каруселях, а многочисленные кафе и трактиры выставляли на улицу столики под яркими зонтиками.

Я не бывал в Стылой Топи до того момента, как её поглотил туман, и всё это мог только представлять, опираясь на старые снимки и рассказы очевидцев. Память хранила множество рисунков и фотографий, поэтому я двигался достаточно уверенно.

Внезапно в тумане послышался звук, которого здесь не должно было быть: где-то рядом раздавался нежный серебряный звон. Такие звуки мог издавать маленький хрустальный колокольчик. Я видел однажды такой у наставницы, обучавшей меня грамоте. Она тогда вынула его из застеклённого шкафчика и дала мне подержать, и колокольчик нежно пел, когда я аккуратно встряхивал его. Но здесь, в мёртвом городе, давно захваченном тварями Изнанки, этому звону просто неоткуда было взяться! Но он был и постепенно приближался…

Я отступил и замер, стараясь не то что не дышать, а даже не думать. Здесь нет Ловчего Косты, а есть только старое, покорёженное ветрами и туманами дерево. Оно не дышит, а лишь цепляется ветками за полуразвалившийся дом, поддерживая его и не давая обрушиться стенам. Пригасив мысли, чувства и эмоции, я тем не менее внимательно всматривался в туман и ждал. Вот чему я научился за времена ученичества и за последующие годы — это ждать. Эту непростую науку я освоил в совершенстве и мог, подобно тирру — обитателю степей на окраине Лутроса, — часами неподвижно ждать в засаде.

Сначала ничего не происходило, но мелодичный хрустальный звон нервировал, заставлял невероятным усилием воли успокаивать почему-то суматошно бьющееся сердце. Интуиция, которой я привык безоговорочно доверять и которая не раз и не два спасала мне жизнь, в голос орала о том, что этот нежный звук смертельно опасен. Точнее, не сам звук, а тот, кто его издаёт.

Странным также было то, что я, как ни старался, не мог вспомнить даже упоминаний о подобном существе. Ни в одной книге, ни в одном свитке я не встречал даже пары слов о чём-нибудь похожем. И в то же время я знал — ни в коем случае нельзя допустить, чтобы звенящее порождение тумана меня заметило.

Между тем звук постепенно стал стихать, но я не торопился выходить из своего состояния транса, и, как оказалось, был прав: через некоторое время хрустальные колокольчики снова едва заметно приблизились.

Туман, словно подчиняясь чьей-то воле, стал редеть, и сквозь него начали проступать контуры окружающих площадь домов, таких же разрушенных и ветхих, как всё в Стылой Топи. Но я смотрел не на дома и не на мост через канал, до которого, оказывается, мне оставалось пройти всего каких-то полсотни метров. Я смотрел на карусель…

Она медленно вращалась, и из белой пелены постепенно появлялись облупленные и давно потерявшие свою привлекательность игрушечные фигуры. Лошадка с полинявшей и почти полностью отклеившейся гривой, единорог с обломанным рогом и потускневшей золотой краской на копытах, тирр с серыми и белыми полосами, слившимися в неясные размытые пятна…

Игрушечные животные появлялись, выплывая из тумана и снова исчезая в нём, и серебряный звон снова постепенно приближался. Я, даже если бы захотел, не смог бы оторвать взгляда от этой жуткой в своей нереальности карусели. Я смотрел и ждал того, кто должен вот-вот появиться из тумана.

И он не заставил себя ждать… Верхом на когда-то белоснежном элефанте, бивни которого почти отвалились и держались на проржавевших кусках проволоки, он смотрел вперёд, слегка прищурившись и кривя губы в насмешливой улыбке. Пёстрый лоскутный костюм, состоящий из широких штанов и коротковатой рубахи, напоминал одежду бродячего циркача, но только на первый взгляд. Стоило присмотреться, и ты понимал, что куски ткани, которые пошли на рубаху и штаны, странного цвета. Жёлтый был не солнечного оттенка, а напоминал цветом кожу больного болотной лихорадкой, блёклую, болезненно-желтоватую. Красный играл всеми оттенками крови и сырого мяса: от алого до тёмно-багрового, почти чёрного. Синий совершенно не напоминал ясное небо, а был похож на кровоподтёки, синяки, разбросанные по всему телу. Но больше всего было зелёного, только не травяного или лиственного, а мутного, болотного, с тошнотворным бурым оттенком.