Потом мы уехали к бабушке в Москву, на Самотеку, одни, без него, а когда бабушка умерла, отец снова приехал к нам и живет до сих пор, почему – я не знаю. Мать говорит – жалко. Помрет скоро.

Я всегда училась хорошо, и говорили, что я самая красивая в классе, и учителя-мужчины меня любили, а женщины – нет. Одна – Тамара Петровна, наш классный руководитель, учительница ботаники, мы ее Морковкой звали, – просто меня ненавидела, особенно когда я причешусь или когда я веселая. Однажды нам дали на дом задание вырастить на хлебе плесень. Хлеб нужно намочить и под стакан, и через несколько дней на нем – как вата, – это и есть плесень. Так вот у меня она на хлебе не выросла, зато выросла на овощах у нас в ящике под кухонным столом. Я ее, недолго думая, под стакан – и в школ‹у›: «Вот, глядите – выросла на морковке». И только тут вспомнила про кличку. Был скандал, вызывали мать и строго ее предупредили, что я вырасту распущенной женщиной. Вот я и выросла. Учителя оказались прорицателями. Мать работала где-то в торговле, она и сейчас зав овощным отделом, но сейчас мы с ней совсем почти не говорим. Она все время грызет меня, что я работы меняю, а последние восемь месяцев вовсе бездельничаю. А мне все обещают помочь и устроить, но если с кем выспишься – он сразу забывает, а если нет – тем более.

Я уж и не верю никому. Да потом у них у всех своих забот хватает: у всех семьи, дети, кооперативы, друзья и машины.

Мне попадаются, конечно, только семейные, постарше, – я молодых ребят не люблю, с ними скучно, надо самой себя веселить, а мне самой с собой неинтересно, и я люблю, когда он много старше – ему тогда приятно появиться с молоденькой девочкой везде – и у друзей, и в кабак. Так что попадаются мне семейные (это не очень им и мне мешает) и старшие. Попадаются. А выбираю я – с машиной, и лучше, если из торговли или из искусства, потому что и те и другие бывают в одних и тех же местах – во всяких ВТО и Домкино на просмотрах и в ресторанах – в ДЖ, ДЛ, – и там всегда много интересных и знаменитых людей, и более интимно, и уже все тебя знают, а со многими уже успела побывать любовницей, и все про всех знают, потому что уже все всем похвастались тобой и поделились впечатлениями, но это не страшно и никому не мешает. Наоборот, кажется, что все – друзья и рады тебя видеть.

А потом – у кого-нибудь дома. К себе идти не хочется, и остаешься, и стараешься уснуть одна, а получается – не одна.

Часто получается, что не одна. Раньше звонила и врала матери, или подруги звонили, как про Иринку тогда давно… Все повторяется ужасно. Кстати, тот художник – это он заставил ее аборт сделать, хотя врачи отказались. У нее что-то было совсем плохо с яишниками, простыла она страшно, ходим-то мы все в летних трусиках, чтобы потоньше и красивее, а теплые – попробуй-ка надень наши! Раздеваться начнешь – со стыда умереть. Говорят, какие-то французы даже выставку сделали во Франции из наших штанов – был колоссальный успех. Расхватали на сувениры и просили еще. Но больше не было. Потому что – дефицит. Ирка мучилась, мучилась, она его все-таки любила, паразита, – гнусный такой тип, правда, без бороды, но типичный богемный мерзавец. Он с ней спал при товарищах, и даже ночью тихонько уйдет, как будто в туалет, а сам пришлет вместо себя друга. Это наз‹ывалось› пересменка. Ирка мне потом рассказывала, ругалась и плакала. Такая гадость этот Виктор. Я его потом видела, даже была у него с подругой, и даже осталась у него.

Как странно, он мне и противен был, как червь, а в то же время любопытно – что же сестра в нем нашла, – я почти уже согласилась, он начал меня раздевать, дышал и покусывал ухо, нажимал на все эрогенные зоны, которые у меня совсем не там, где он нажимал, а потом вдруг вспомнила, что, когда сестре делали аборт у него дома, он ассистировал врачу – своему другу. Он сам – этот Виктор – когда-то в медицинском учился, но его выгнали со второго курса. Ирка говорила, как он суетился, стол раздвигал, стелил простынь, готовил инструменты, вату, воду, и еще шутил с ней и подбадривал. Все это я вспомнила, встала вдруг, нахамила ему, обозвала не то мразью, не то тварью, не помню теперь – была пьяна, оделась и уехала.

Он за мной бежал и все спрашивал:

– Ты что, очумела? Что с тобой!

А то со мной, что Ирка моя чуть не умерла, что рожать больше не будет, что мать ей плешь переела, что нет-нет да и напомнит. И еще то со мной, что я их ненавижу, мужиков, которые хуже баб, болтливых и хвастунов, которые семью сохраняют в неприкосновенности, не дай бог что-нибудь про жену – чуть не до драки, а сами носят домой трипперы и всякую гадость. Уйдет от кого-нибудь, не подмоется даже, а через полчаса к жене ляжет и расскажет, как устал, и она его еще пожалеет и погладит ему спинку, чтобы снять напряжение, и даже не требует уже от него исполнения супружеских обязанностей. Это уж давно – раз в две недели. Она-то думает, что это она виновата: растолстела, дескать, не крашусь, хожу бог знает в чем, а он – усталый, он работает, денюжку, большую денюжку в дом тащит, утомился, добывая, – а он просто сыт, пьян, нос в табаке, и сегодня у него уже две было. Да и с ними-то он так – минутку, не больше, больше уже не может. Но они говорят, что довольны: деньги у него – вот и довольны, а он верит, что из-за мужских его качеств. Вот что со мной.

Рано я стала замечать, что нравлюсь мужикам. И учителям, и ребятам из класса, и просто прохожим на улице – они всегда оборачивались и по-особенному на меня глядели. И было мне это приятно, и я шла и нарочно не оглядывалась, и знала, что они смотрят. Летом я ездила пионервожатой в лагерь от маминой работы. Плохо теперь помню все лагерные ритуалы – линейки, подъемы флага, военные игры и маскарады в конце каждой смены. Хотя ребята придумывали разные смешные костюмы и мастерили их бог знает из чего: из папоротника – юбки и головные украшения индейцев; из картона и палок, покрасив их серебряной краской, – доспехи и оружие. Я с ними вместе сочиняла какие-то дурацкие скетчи и сценки из жизни марсиан, родителей и школы. Я потом вспоминала это часто, когда училась в ГИТИСе. Я училась в ГИТИСе. Меня оттуда отчислили за моральное разложение. Потом… но пока рано об этом, да и вспоминать жалко и противно.

Еще в лагере, помню, как ночами мы – вожатые и мужских и женских отрядов, повзрослевшие уже дети, – уединялись в лесу, пели, пекли картошку и целовались с мальчишками в кустах и в шалашах. Мальчишки шарили по телу, дрожали от желания, говорили иногда: «Эх ты, целоваться еще не умеешь!» ‹А› сами – мускулы как камень, глаза безумные или закрытые, и гладят грудь и колени, и всё делают не так, как надо, а как надо – тогда и я не очень знала, только по Иркиным рассказам, да и не допускала тогда особых уже вольностей.

А потом я влюбилась. Даже и не то чтобы влюбилась, а закрутил он меня, Николай, заговорил, запел, задарил и зацеловал. Был он на восемь лет старше, популярность у него была невероятная. Красивый и сильный, он совсем ничего не боялся – ни драк, ни родителей, ни игр, ни темных каких-то дел. Я его с детства помню, и была в него влюблена как кошка, но он оставался для меня много лет великим и недосягаемым. И вот мне сделалось шестнадцать. И все свершилось внезапно. Я вернулась из лагеря, а мать была в отпуску, отец – в больнице, а Ирка тогда только что вышла замуж и от нас уехала. Теперь они у нас живут, потому что дом наш скоро сломают, и на такую семью, вернее на две, дадут, наверное, большую квартиру, а то и две.