Алексей Петрович молча разглядывал черную, грубой работы мебель. Наталья — она только что вошла в комнату — плакала. Ее муж, Павел Соловьев, высокий, крупный, в тридцать шесть лет тронутый сединою, пришел лишь к вечеру. Обветренное, смуглое лицо, русая прядь, орден Красного Знамени на левом кармашке гимнастерки — все ладно, все пригнано, все нравилось в нем Алексею Петровичу.

Соловьев был начальником Новостроя и руководил строительством металлургического завода. Алексей Петрович чувствовал себя стесненно, несмотря на то, что Соловьев держался просто, ничего не говорил о старике, а все расспрашивал о Кремнегорске. Алексей Петрович уже знал от Натальи, что Соловьев приехал в Громкую в двадцатом году из Москвы восстанавливать разрушенное войною хозяйство, и первым, кого встретил он на бездействовавшем заводе, был Кузьма Родионов.

За обедом Наталья пристально взглянула на Алексея Петровича. Он догадался, о чем хочет она спросить, и сказал тихо:

— Дядя Кузьма знал меня еще мальчонкой… Он с моим отцом дружил… обещал ему не забывать меня… Вот и захотел проститься.

Алексей Петрович смотрел виновато. Наталья не могла понять: или ему нечего больше сказать, или он не может сказать всего.

— Нынче ночью, Наташа, мне обязательно надо быть на заводе, — проговорил Соловьев и повернулся к гостю. — Последние сутки старый заводишко работает, последнюю ночь доживает. — Он почему-то нахмурился, искоса глянул в угол. — Так-то…

— А мне с вами нельзя? — спросил Алексей Петрович. — Хочу поглядеть…

— Что ж, — согласился Соловьев, — как ты, Наташа?

— Идите, идите, — успокоила Наталья Кузьминична. — Ему хорошо, он спит… К двенадцати вернетесь?

— Я-то уж, само собою, — поспешил ответить Алексей Петрович и, облегченно вздохнув, пошел вслед за Соловьевым.

Вытекавшая из пруда речушка, мутно-желтая, словно она перемывала руду, делила заводский двор пополам. С высокого моста, на котором остановились они, хорошо была видна старинная заводская плотина. Вода вырывалась из-под нее, может быть, не с такой силой, как когда-то прежде, но все же смогла бы и теперь вращать старый замшелый ворот. Плотина давно вся заросла мхом, — он был особенно чист и зелен под водою. Но случилось это, конечно, не сразу. Плотина сопротивлялась цепкой зелени, а зелень наступала на нее, сперва осторожно, потом смелее, и уже не только мох, — стебли травы начали пробиваться между старых мокрых досок, и наиболее дерзкие повисли над водою зеленым султаном. И вот над гнилым воротом плотины стала возвышаться тоненькая, чуть согнутая березка. Она не боялась воды, а росла и росла. Вода, между тем, продолжала шуметь: ей казалось, что она течет по-прежнему быстро; и поэтому плотине, должно быть, тоже казалось, что она бросает воду на полезное дело, вращая колесо и вливая силу в маховики и шестерни механизмов завода. И некогда ей было посмотреть, оглядеться… Старый завод умирал.

Доменный факел уже потух. Пламя билось только в мартеновском цехе, — сталевары несли последнюю вахту. Суетливо работала завалочная машина — большой длинноносый жук, вращавшийся вокруг самого себя: на площадке перед печью не разгуляешься, приходится вертеться черт знает как. Подбегая к платформе, машина рывком брала железные совки с мульдой, поворачивалась, и заслонки печи поднимались железным прутом-коромыслом, площадка освещалась золотым отсветом жара. Когда мульда была завалена, из-под заслонки забило пламя… Как тут было не вспомнить тигельского «мартына» и дружка Сергуньку Перевалова! Умелым, уважаемым мастером на родном заводе стал Перевалов. У них с Аленкой (смешно теперь так называть немолодую женщину) — сын, учится в Уралограде, тоже, говорят, будет металлургом… Быстро, без оглядки бежит время, как вода под старой плотиной.

Соловьев попросил синее стекло, посмотрел сквозь щиток на кипящую сталь, что-то сказал сталевару, видимо, хорошее, и пошел от печи.

— Удачная вахта, давно такой не было, жаль расставаться, — проговорил рабочий вслед.

Соловьев улыбнулся и поглядел на полосу вечернего неба, видневшуюся между цеховым навесом и железнодорожной платформой с мульдами. Он понимал, что сталевар в эти последние часы готов расхваливать свою печурку, хотя еще вчера ругал ее последними словами. Все плохое забылось, незабываемой была лишь молодость, проведенная у огня.

Проходя вслед за Соловьевым мимо распределительного щитка, где были контрольные механизмы с красными, синими, зелеными бабочками огоньков, Алексей Петрович прочитал на стене кем-то нацарапанные слова: «Погиб Ш. П. К.». Рядом с буквами стояла неразборчивая дата. В цехе случилась однажды авария, на площадке перед мартеном погиб человек, и товарищи решили оставить память о нем, уверенные в том, что стена простоит долго. Но завод отжил уже свой век, это была его последняя ночь… Соловьев и Алексей Петрович невольно вспомнили о старике и понимающе поглядели друг на друга. Было немного грустно. Однако, проходя по заводу, никто из них не почувствовал горечи утраты: на противоположной окраине города уже выдавала металл первая батарея новых мартеновских печей. Возможно, что и дядя Кузьма не очень пожалел бы дедовское гнездо…

Они спустились по железной гремящей лестнице, прошли по заводскому двору, заглянули в широко распахнутую дверь, увидели тени рабочих, сноп искр и красные листы в синей полутьме листопрокатки. Брошенная под барабан стана раскаленная болванка вылетала и падала на броневые плиты цеха кровельным жарким листом.

Около двенадцати Алексей Петрович вернулся в старый родионовский дом.

Навстречу выбежала Наталья.

— Только… только… если бы минутой раньше, успели бы…

— Умер? Ох, ты!..

— Что… что он сказал вам?

— А он, — пробормотал Алексей Петрович, когда наконец смог заговорить, — сказал, что любил нас… меня и мать.

Наталья всхлипнула:

— Он всех любил… он был хороший.

Алексей Петрович втайне обрадовался тому, что она не поняла, и повел ее за руку в дом, где уже хлопотали соседи.

— Смиренный был, — сказала какая-то старуха, должно быть, в похвалу покойному.

Услышав эти слова, Алексей Петрович с острой болью подумал: напрасно не сказал он дяде Кузьме, что и мать тоже любила его. Медленно подошел к высокой кровати, испуганно и жалостливо глянул в запрокинутое лицо старика.