Минати молчал, низко опустив голову. Он видел перед собой голубые глаза девушки, с состраданием глядевшие на него.

— Расскажи мне что-нибудь о дочери Виссили-Рора. Так же ли она хороша и свежа, как была, — неуверенным голосом спросил он Куа.

Отчеканивая каждое слово, карлик ответил:

— Дочь вождя облачилась в белый цвет. Она покрыла белой известью свое стройное тело и длинные косы.

— Что же? У нее умер отец? Мать?

— Она обесцветила себе волосы и тело в тот день, когда по селению пронеслась весть о твоей гибели. Она носит по тебе траур, Минати. Правду ли я говорю, Цвет Шиповника?

Вопрос вывел Таламару из задумчивости.

— Да, сын мой, он говорит правду, — ответила она. — Это прелестное дитя носит по тебе траур.

— Пусть она носит траур по мне, — глухим голосом ответил Минати. — Я умер для нее, как умер для племени и для всего народа яванов.

Глаза Жабы загорелись.

— Ты не запретишь народу вернуть тебя обратно. Крови своей не изменишь, — проревел он громким голосом.

«Божество» пожало плечами.

— Ненависть разверзла между нами глубокую пропасть, которую ничто никогда не заполнит.

Всецело отдавшись радости свидания с сыном, Цвет Шиповника не замечала, как бежит время. Счастье ослепило ее до такой степени, что она спокойно и равнодушно относилась ко многому, что в другое время оскорбило бы ее гордость яванки. Напротив, некоторые вещи подчас забавляли ее. По правде сказать, она почти не выходила из пещеры, куда Ана строго запрещал доступ груандисам, снедаемым любопытством увидеть вблизи мать их «божества».

Весельчак Куа, со своей стороны, охотно присматривался к этому странному народу, который ему раньше был известен лишь по встречавшимся в яванских селениях пленникам. Но это ему быстро прискучило и его хорошее настроение сменилось глубоким отвращением к позорному существованию окружавшей его среды.

Несмотря на то, что судьба мало баловала его, карлик чрезвычайно гордился своей принадлежностью к народу ява-нов. Соприкосновение с этими дикарями, их животные нравы, их наречие, напоминавшее звериный вой, — все это было ему глубоко противно и оскорбляло его достоинство. Он не понимал, как мог яван прожить долгое время среди этих людей-зверей.

Он не мог отнестись серьезно к смутным угрозам о мести, вырывавшимся порой у Дарасевы. Куа был глубоко уверен, что юноша переживал кризис. Карлик надеялся, что, когда он убедится в искреннем раскаянии своих преследователей, он, не колеблясь, бросит это сборище дураков, воздающих ему божеские почести и, не колеблясь, вернется в свое селение.

Но юноша не доверял раскаянию яванов. Ему казалось, что Куа нарочно придумал этот предлог, чтобы поколебать его решение остаться у груандисов. Напрасно ссылался карлик на показания матери. Дарасева считал невероятным, чтобы яваны, недавно лишь требовавшие его смерти, вдруг, ни с того ни с сего, сочли его избранником божьим.

Та же неудача постигла Куа, когда он стал осторожно намекать на бедствия, нависшие над племенем и над всем народом яванским, и на угрожавшую им опасность вторжения иноземцев. Однажды, коснувшись в разговоре угнетенного состояния духа яванов, расстроенных стечением целого ряда дурных предзнаменований, он старался доказать, что в подобный момент каждый должен забыть про свои личные обиды, на что получил насмешливый ответ Минати:

— Неужели ты думаешь, что я кинусь на помощь людям, которые лишили меня даже права на жизнь? Такой поступок был бы с моей стороны не искренним, так как в глубине души я желаю, чтобы их постигли всевозможные несчастия, которых они вполне заслуживают. В тот день, когда я смогу им доказать свою ненависть не только на словах…

— Ты богохульствуешь! — воскликнул возмущенный карлик. — Если в минуту горя твой народ взывает к тебе — ты обязан откликнуться на его зов. Животные, и те помогают друг другу. Это естественный закон и горе тому, кто его преступит.

— Что бы ты сделала, — спросил он, обратившись к Таламаре, — если бы твой народ обратился к тебе за помощью?

На губах матери промелькнула гордая улыбка.

— Мой народ — это он, — указав на сына, ответила она.

Заметив, что Куа огорчен ее ответом, она тут же прибавила:

— Друг мой, я ведь только женщина, и мой народ обрек меня на всевозможные страдания во имя своих великих заветов.

— Я же, — воскликнул карлик, встряхнув своей уродливой головой, — хотя я только шут, которым забавляются дети, и забавное существо, над которым потешаются женщины, тем не менее, я горжусь своим народом и если ему нужна моя кровь, я охотно отдам ее.

— Что касается меня, — насмешливо произнес Минати, — то мое мнение, что не надо становиться рабом своего народа. Если твой народ тебя угнетает, удались от него и ищи счастья в другом месте, что я и сделал. Я нашел другой народ и остаюсь с ним. Прими во внимание, мой друг, что этот народ меня обожает, в то время как мои соплеменники, чьим именем ты меня призываешь и к которым ты меня хочешь вернуть, — чуть было не переломали мне все кости.