Строенье тоже плохое; не на долгий, а на короткий век кладено и лажено было. Ведь не ныне-завтра придется и тягу дать с насиженного места на новое, где поглуше иль где начальство сговорчивее, где войска царского меньше.

Около иных хат есть и огороды. Где бабы есть, там непременно огород. Но большая половина молодцов холостая, не только жен, но и любезных нет. Да и атаман к тому же этого не любит. Можно бы сейчас в округе скрасть дюжины две красных девок и зажить по-христиански, семейно и любовно. Да атаман Устя не любит этого. Чуден он. Детей, малых ребят любит, завсегда ласкает и сластями кормит. Махоньких чужих младенчиков на руках нянчит, а красных девиц духу слышать не может. Завелась одна такая, ворованная из Сенгилея, у молодца Ивана Черного, так атаман велел прогнать, а то утопить пообещался.

Однако в некоторых хатах есть бабы, есть и молодухи и малые ребята. Кто с семьей своей пришел в шайку, бежав из города или из села какого, атаман запрета не кладет. Дочка при отце – иное дело.

Сам атаман живет хорошо. Хата у него не простая. Он в каменном доме, будто в городе. Так приладил он себе в развалине жилье, что диво. Половина, что разрушена от времени, так и осталась, а другую, что еще стояла, поправили, окна да двери приладили, и вышло у атамана три горницы. Ни дать ни взять, правленье городское какое, или земский суд, или дом господский.

Стены белые, потолки высокие, окна широкие. Светлицы вышли – хоть самому воеводе жить в них, а не атаману разбойников.

Вокруг дома под окошками и у крылечка всякая летняя забава – горох да бобы, арбузы да тыквы, подсолнухи высокие, две большие яблони, что сами уж здесь выросли или еще от старых времен остались. Может, и впрямь, когда тут монастырь был, пустынники насадили.

У атамана мордовка старая да злющая, именем Ордунья, прозвищем Однозуба, все хозяйство ведет и обед стряпает. Она и огород, и бахчи развела на диво, она и в горницах всему хозяйка. Бывает, и на атамана наскочит со зла и крикнет, но атаман Устя ей не перечит. Она ругается, а он смеется.

По делам атаманским у Усти в помощь есть молодец Орлик, или Орелка, да он все в разъездах да в розысках. А во дворе всегда при Усте старик Ефремыч, прозвищем Князь, из солдат пандурских. Ефремыч на место якобы есаула помощника, если надо что кому приказать, взыскать, послать куда. Он же и грамоту знает, один на весь поселок.

Если надо кому атамана просить о чем, разжалобить, то берися за Ефремыча. Ордунья много может, да она злючая и дура и атаманских разбойных делов не понимает. А Ефремыч добрая душа и умница. Его смажешь ласковым словом, он и у атамана словечко замолвит, и когда захочет, все поделает.

Только на Однозубу свою да на Князя атаман и не гневается никогда. Они всегда правы. Правда, что они и свое дело знают и все в порядке содержат. Мордовка горницы и огороды ведает, а бывший пандурский капрал все дела по разбойной части ведет и по взыску с виноватых. У него и хранится все на замке: и казна, и порох, и свинец – самое первое и нужное. Кому что нужно! Деньги всем нужны. Но для Усти и его молодцов порох да свинец дороже денег. С ними и денег добудешь. А с одними деньгами да без пороху – с голоду помрешь. Прежде, бывало, топор, сабля, нож острый. И довольно молодцу. А ныне времена пошли хитрые. Едет купец с товаром обозом или в телеге или на беляне по Волге и берет, подлец, про запас себе на дорогу ружье или пистоль турецкую. Ты на него сунешься, по-глупому, с ножом, а он тебя по-своему, по-умному, шагов на десять подпустит, а то и издалеча… да из пистоли своей и ухлопает. Раз – и готово! Вот и приходится молодцам тоже заводить ружья да пистоли. И так набаловался народ, что с одними топорами да ножами иной раз хоть и не зови их работать. Нейдут. Подавай самопалы заморские, свинцу да пуль.

Ефремыч ведет счет всему. И куда уж он скуп на свинец. Даст малость самую, и коли на десяток пуль ни одной головы молодец не прострелил – он грозит самого его застрелить. Но это только ради порядка, а то добрая душа. Мухи сам не тронет. Зайцев даже не бьет, жалеючи. «Всякое дыхание да хвалит Господа», – говорит.

Народ живет в Устином Яре всякий, со всего мира сгон, со всех сторон «сволока». И недели не пройдет, чтобы новый молодец не появился проситься в шайку. Народ в поселке: и русские, и хохлы, и татары есть, и незнамые… Есть цыган, есть молдаван, один сказался кипрусом. Из себя черный, будто сажей вымазан. Другой есть совсем желтый, и волоса и глаза желтые. Сказался из такого места, что либо врет, либо один Господь Бог знает, где такое. Болтает по-российски плохо, но понять все можно. Сказывает этот желтый, что там у них, на стороне его, житье хорошее, да земли мало: все пруды да заводи, хлеб не растет, а жрут, что попало. И уж скучает бедняга по родной стороне. Ушел бы, говорит, да далече, да и не можно. Как придет домой, его сейчас на веревке затянут до смерти, потому что головы рубить по-ихнему грех. Питер знает, был… Из него бежал на Волгу. Либо тоже ограбил кого, либо убил, хоть и желтый…

Есть в Яре и казаки – с Дону и с Яика, есть и кубанцы. Немало и татарвы всякой, но татарва эта совсем иная. Мордва, калмыки, башкиры и чуваши в разбойных делах народ плохой, малодушный и глупый. Украсть что, поджечь, скот угнать, бабу ухлопать – это их дело. Но биться люто не только с командой, а хоть бы даже с мужиками – не их дело.

Пистолей и ружей все боятся до смерти. Как ни увещай их, что пуля безвреднее топора, – не верят. С пятью пулями в нутре люди на Волге живали. А от пяти здоровых махов топором еще никто жив не оставался. Но татарва эта на нож и топор лезет, а коли пальнут по ним хоть дробью или свинчаткой рубленой – так и рассыпятся, как горох. А там трое суток, а то и более все себя щупают везде, нет ли где поранения, не застряла ли где свинчатка. Трус народ, и толку от него мало для шайки.

Но есть татарва и другая: киргизы и крымцы. Эти молодцы. Киргиз лют, а крымец горяч. Эти всегда впереди, и их не только ружьем – пушкой не испугаешь. Киргиз к тому ж хорош тем, что, почитай, не ест ничего. Чем сыт – удивительно. Крымец тоже не обжора, но одна беда – ленив и все с трубкой. Лежать любит середь дня и, покуривая, в небо смотреть. А чего там смотреть – нет ничего. Повадка такая глупая.

Пуще всех неохота в шайку принимать калмыков – едят за пятерых, глотают, что ни попади под руку и спать тоже горазды. Не разбуди – сам не проснется. А работать может только из-под кнута. Зато же их и бьют, как собак, не походя. Киргиза и крымца не тронь: ему плюха и та обидна. Пуще русского человека православного на побои обижаются, а вытяни кнутом, остервенится и резаться полезет. Такой нрав чудной.