Друг, выслушав однажды его размышления «о мире и о себе», сказал:

– Просто живи. Если Планом предусмотрено твое участие в каком-нибудь подвиге – поверь, ты этого не избежишь. К тому же, что мы знаем о подвигах…

С Иннокентием они дружили еще со школы. В студенческие годы, когда все ровесники уже обзавелись подругами, тот как-то поделился с ним своими опасениями:

– Вот только вообрази: знакомимся мы с двумя совершенно очаровательными девушками и спешим представиться: »Иннокентий, Арсений..!» Ты ощущаешь, какой пылью библиотечных фолиантов и мрачностью старинных портьер веет от наших имен?

– А как тебе такой вариант: » Кеша и Арсюша»?

– Еще хуже: как будто речь идет о паре волнистых попугайчиков, или «…и снова двое на манеже!»

Арсений улыбнулся, вспомнив то время. Нужно позвонить Иннокентию Александровичу – осведомиться, как подвигается дело их общей знакомой. Его размышления прервал звонок в дверь. На пороге стояла девочка с розовым рюкзачком в руках, белый кролик-брелок уныло болтался на нем, словно она прибыла сюда прямо с удачной охоты:

– Здравствуйте. Я потеряла ключи, а уже поздно, и я не знаю, что теперь делать. Моя тетя вернется только через несколько дней…

Он вспомнил, что уже видел ее: они жили этажом выше – девочка и красивая зеленоглазая шатенка, которую она назвала сейчас своей тетей.

– Проходи, на улице не останешься. Соседи должны друг другу помогать.

Арсений постучался в дверь одной из комнат:

– Ефросиния Геннадиевна! Вы еще не ложитесь? У нас юная гостья. Уверен, она голодна!

Старушка еще не спала, и увела девочку на кухню, заверив, что от ее сырников еще ни один человек не смог отказаться. Ефросиния Геннадиевна жила у Арсения уже две недели: когда-то она определила часть квартиры племяннику, и теперь пожинала горькие плоды своего чадолюбия. Каждое утро тот выгонял тетушку на улицу, предупредив, чтобы она не смела возвращаться раньше наступления темноты, если не хочет познакомиться с его кулаками. Летом можно было сидеть на лавочках, а вот с наступлением холодов становилось совсем невыносимо, и старушка шла в поликлинику: записывалась на приемы к разным врачам и сидела потом целый день в очередях, ожидая приема, но зато в тепле. То, что ее каждый день можно встретить в поликлинике, заметила работавшая здесь их общая знакомая, и упомянула об этом в разговоре с Арсением. «Брошенные дети и брошенные старики. У первых еще есть ожидание, у вторых – уже лишь ожидание. Одно, вроде, существительное, зато смысл…. Дети – в них, как в семени цветка, скрыта готовая к высвобождению энергия, это для них еще существуют мечты, надежды, возможности. Ожидание стариков – это время, утекающее сквозь пальцы, приближение к порогу, и мечты больше их не посещают, а только лишь воспоминания. Что ждет стариков, одиноких или не сумевших вырастить своих детей хорошими людьми?

Чужие звуки, запахи,

И голоса, и лица…

Их не было в моей

Чарующей весне.

Готов к свиданию, но медлит колесница,

Та, что должна нести к спасительной черте.

В Твоей свято стране,

Где встреча ждет с любовью,

Объятия друзей и радости приют,

Не вспомню больше то,

Что называлось болью,

А только свежесть роз,

Что в том саду растут…»

Это не давало ему покоя. Они решили известить обо всем социальную службу, а Арсений пригласил старушку пожить у него, пока они с Иннокентием найдут способ оградить ее от племянника.

Дамы, помыв посуду, отправились спать, а он решил почитать о жизни остатков врангелевской армии на острове Лемнос, так как задавался иногда вопросом, можно ли говорить о своей любви к Родине, если твоя жизнь и жизнь очарованных подобно тебе своим происхождением и избранностью, была лишь подмножеством во всех смыслах великого множества , но ты единственно это подмножество согласен почитать за Родину, и если ты отказываешься разделить ее судьбу и нести вместе с ней крест, когда она перестает быть для тебя теплым местечком … Не так давно они с Иннокентием участвовали в дискуссии, незаметно переросшей в потасовку. Как раз затрагивалась тема белой эмиграции и эмиграции вообще… Одна бледная дама настаивала: »Вы только вглядитесь в их вдохновенные лица! Эти люди покинули страну, а с ними такой генофонд потерян!» Ей отвечали:» Да лица как лица – разные. Не нужно так закатывать глаза! Грешили эти ваши носители генофонда как те еще вырожденцы, так что пролетариату, как вы его изволили величать, такое и не снилось! Оставшиеся в России победили в страшной войне и подняли страну из руин, а ваш генофонд сидел в это время в странах, наживших на войне немалые капиталы, смакуя свою обиду и драму!» Накал нарастал, кто-то истерично выкрикнул: «О, слышу голоса потомков вертухаев!» Его пока что по-хорошему предупредили:» Да мы еще вашу родословную не проверяли!» Один из участников дискуссии в самый ее разгар незаметно подобрался к Иннокентию и сунул кулаком ему в ухо. Его поймали, и дальше все вышло не совсем интеллигентно… От чтения его оторвал телефонный звонок. Звук его доносился из кухни – девочка забыла телефон на столе. На экране высветилось: »Мама». Арсений решил ответить – за Алису могли волноваться близкие:

– Алло!

В трубке сначала было тихо, а потом раздался растерянный женский голос:

– Вы кто? Где Петя? Откуда у вас…

Звонок оборвался – телефон был разряжен. Арсений почувствовал тревогу: кто такой этот Петя? Женщина была явно напугана, и ее можно понять: кто угодно занервничает, если незнакомый человек отвечает по телефону твоего Пети. Он решил, что не станет дожидаться возвращения тети девочки, а сам рано утром отправится в дачный поселок. Ночью ему снился лагерь на острове Лемнос, где среди белых полотняных конусов жилищ потерянно бродила дама, похожая на фрейлину Гойнинген-Гюне, то и дело нервно интересуясь у кого-то: »А Вы кто?». Потом он увидел, что вместо лица у нее – нежный белый цветок, и, удивившись, хотел до него дотронуться, но лепестки вблизи оказались уже увядшими и обратились от его прикосновения в прах. Прах этот был подхвачен ветром и осыпался на белое полотно шатров, а те вдруг сложились от этого, как карточный домик.

День был таким благостным…! Все росло, тянулось, наливалось соками, было щедро напитано солнцем. Все было свободным, лишь она была уже не такая. В ней поселился страх. Никто ничего ей еще не сказал, но уже невозможно было не думать о том, что это может оказаться правдой. Она старалась себя обмануть – вспоминать о чем-нибудь хорошем, но хватало ее ненадолго. И эти мертвые птички. Вчера в бочке с водой она увидела еще одну. Теперь их уже три. Первая появилась после ее разговора с подругой. Она тогда нашла место в тени, у забора, отделяющего ее участок от соседнего, там, где ветки разросшейся малины склонялись на ее сторону, и рассказала ей о болях, а еще о том, что была у врача, нет, не в поликлинике, у платного: всегда кажется, что так будет больше толку. Да, она сдала анализы, и все равно ничего определенного ей не сказали, только в последний визит докторша избегала смотреть ей глаза и посоветовала обратиться в обычную консультацию. Ты ведь понимаешь, что это значит? Плохи мои дела, вот что! Да я не плачу, просто мне страшно! Ну все, все. Схожу теперь в консультацию, и сразу тебе позвоню…Она поговорила с подругой, а потом плакала, спрашивая: »О, Господи, что же это такое? Что, Господи, со мной?» Тем же вечером она нашла первую – совсем недалеко от крыльца. Через день – еще одну, а вчера – третью. Что это, если не ответ? За эти дни она похудела: есть не хочется, толкает все в себя через силу. Бабушка под конец была совсем маленькая и легкая, ноги стали такими худыми, что теплые колготы совсем на них не растягивались – собирались складками. Попросила привезти ее сюда – хотела к земле, на которой всю жизнь работала, словно надеялась, что та даст ей силы, заберет болезнь. Был теплый день, и она легла на землю- лицом вниз, раскинув руки, словно хотела ее, землю, обнять, приникнуть к ее теплой нагретой солнцем груди, как приникают к груди родного человека, ища утешения. Ее никто не трогал, не бросался поднимать. Она сказала им тогда: »Я поправлюсь и уеду домой, в свою хату», а через месяц отошла, попросив напоследок :«Дочка, дай мне молочка попить.» Мать принесла молоко, а она не дождалась. Молочка. Мать вскармливает свое дитя молоком. Чего ей хотелось тогда, измученной болью? Почувствовать любовь и утешение, как когда в детстве мама берет на руки, и вся боль сразу проходит? Дети говорят: »Хочу к маме!» К маме, и все. Маму не заменишь. Они забрали бабушку к себе слишком поздно: к тому времени она уже несколько лет жила одна в своем доме, одна – после смерти деда. Лиза, правда, приезжала летом ее навестить: в беленой хате стоял какой-то пронизывающий холод и стало неуютно, она потом поняла, почему: ни в одной комнате на окнах не было занавесок, а на полу тканых дорожек. Холодильник был пуст.

– Бабушка, ты хоть что-нибудь кушаешь?

– Да мне много ли надо? Не хочется для себя одной готовить…

Они тогда повесили на место шторы, расстелили дорожки. Разговаривали, смеялись, в доме запахло пирогами. Надо было забрать ее тогда с собой, и тоска не высосала бы из нее жизнь. Она всегда жила для семьи, ради них старалась, терпела, трудилась. А для себя – не смогла. И детей просить не оставлять ее одну не решилась- боялась, что будет мешать…

Лиза легла на землю, лицом вниз, раскинула руки и заплакала, а впитавшая солнечный жар грудь земли все принимала – ее раскаяние, боль, страх, отчаяние.