— А ты чего присмирел? Испугался меня? Знамо дело, я бы и сама себя испугалась…

Тишка понял, что старуха сразу узнала его.

— На охоту в наши края больше не ладитесь? — подмигнула она, снимая с головы шаль.

Мать насторожённо взглянула на Тишку.

— На какую охоту? — тревожно спросила она.

Старуха поняла, что сболтнула лишнее.

— А думаю, Варя, и твои мужики слышали, — снова подмигнув Тишке, выкрутилась она, — на Выселках тетеревов развелось столько, что по утрам и берёз в деревне не видно — всплошную тетеревами улеплены. Как головешки торчат.

Мать облегчённо вздохнула:

— Какие из моих мужиков охотники. И ружья в доме не держим.

Она помогла старухе раздеться.

И Тишка охнул: Агафья Васильевна была в том самом сарафане, который Тишка видел во сне — оборкой выше груди перевязан, на подоле цветы вышиты. Не ромашки, не васильки, конечно, а красные и синие крестики, которые издали можно принять и за кошачьи лапки, и за гвоздички, а если поднапрячь воображение, то и за васильки с ромашками. Тишке подобные превращения легко удаются: он, когда подольше смотрит на небо, из облаков вычленяет и бородатые головы, и всадников на белых конях, и диковинные ковры-самолёты.

Мать хотела увести Агафью Васильевну к столу, но старуха потянулась озябшими руками к горячей плите.

— Подожди, Варя, дай отогреться. Всю душу выморозила за дорогу.

Мать посочувствовала ей:

— Ну-ка, как это ты и решилась? Ведь здесь не близко.

— А ещё дальше поеду, Варя, — натянуто улыбнулась старуха. — Иваново-то — не в соседней деревне, а неизвестно и где.

— Ну, поезд довезёт куда хочешь, а тут своими ногами надо было…

— Пошто ногами? — возгордилась старуха, сразу выпрямившись у плиты. — За мной сын приехал на лошади…

Ни мать, ни Тишка ничего не могли понять.

— Из Иванова, что ли, на лошади?

— Да пошто? — в свою очередь удивилась их бестолковости Агафья Васильевна. — У вас в Полежаеве и брал лошадь… У него ведь тут все мужики дружки да приятели, вместе в школе учились… Да ведь они и с твоим Василием из одного класса. Ты али забыла? Коля и тебя знает.

Мать сконфуженно закивала, но Тишка по её глазам понял, что она не вспомнила старухина сына.

— Ну, он ведь давно уехал из дому, — оправдываясь, сказала мать.

— А семилетку закончил — и укатил. Знамо дело, давно, — старуха попыталась высчитать, когда это произошло, но не смогла и махнула рукой. — Я ещё молодая была. Думаю: пускай едет. Чего я своим деткам поперёк дороги буду стоять: силы есть — и без них проживу. А вот — обессилела.

— Ну, ты, Агафья Васильевна, ещё молодец, — подбодрила её мать. — Смотри-ка, разрумянилась, как невеста.

Старуха и в самом деле порозовела, лицо, переняв жар плиты, играло огнём.

— У печки-то я молодец, — тоскливо усмехнулась она. — А через порог переступлю — и от молодца ничего не останется… Теперь уж какой молодец? Гнилое дерево…

Агафья Васильевна упёрла взгляд в стену и, не мигая, смотрела на неё, словно видела на обоях что-то завораживающее, притягивающее к себе.

— Была бы молодец, так никуда не поехала.

Мать, видно, почувствовала, что о молодце брякнула зря, и, виноватясь, сказала:

— Ну, чего уж, Агафья Васильевна, так казниться? Какая жизнь от людей на отшибе? Не жалей ты своих Выселков. Волки и те в них не станут жить.

— Волки-то как раз и станут… Раньше то у меня, а то у Парасьи-Илюшихи выли под окнами, а теперь на одну её будут тоску нагонять.

К Тишке в эту минуту пришло запоздалое раскаяние, что они с Серёжкой, поужинав тогда у Агафьи Васильевны, порасспрашивав о Фёдоре Кирилловиче Поливанове, не поинтересовались, есть ли у Парасьи дрова, наношено ли воды, побежали быстрее домой, расстроенные, что ничего хорошего не узнали. А Парасья в это время тосковала по людям.

— Так она что, одна? — спросил Тишка.

— Парасья-то? — переспросила старуха. — Охотники не придут, так одна.

Агафья Васильевна оценивающе посмотрела на Тишку и, отводя глаза в сторону, сказала:

— Вообще-то и за ней на будущей неделе приедут. И её тогда увезут.

— Вот и хорошо, — облегчённо вздохнула мать.

— А её куда увезут? — недоверчиво спросил Тишка. — К сыну?

— Ну да, к сыну, — кивнула старуха.

— А в какой город-то?

— Да, кажись, к дочке в Шарью.

— Так к сыну или дочке? — настаивал Тишка.

— Да к сыну, к сыну, я же тебе сказала. — Старуха, выпрямившись, оттолкнулась от печки и пошла к столу, подозрительно глядя себе под ноги. — Что это у вас, Варя, все половицы в опилках? Строитесь, что ли?