В бушменском множественное число отличается от единственного с помощью целого ряда суффиксов, что указывает на отсутствие достаточно определенно выработанного различения грамматических чисел [243] .

Склонность к звукосимволике также часто приводится, как одна из особенностей языков примитивных народов. В языке эве, по свидетельству Д. Вестермана, есть весьма своеобразный вид наречий со специализированным значением. Многие глаголы, в первую очередь те, которые описывают впечатления, воспринимаемые органами чувств, могут иметь при себе целый ряд таких наречий, которые наиболее точно подчеркивают действие, состояние или свойство, выраженное глаголом. Эти наречия являются как бы «звуковыми картинами», «вокальными имитациями чувственных впечатлений». Так, глагол зо «ходить» может сопровождаться следующими наречиями, которые употребляются только с этим глаголом и описывают разного рода походку: зо бехе бехе ходить, волоча ноги (как это делают слабые люди), зо биа биа – для описания походки долговязого человека, выбрасывающего ноги вперед, зо була була опрометчиво двигаться вперед, ничего не видя перед собой, зо кака ступать важно, прямо, не шевеля корпусом, зо пиа пиа ходить маленькими шажками и т.д. [244]

Существует убеждение, что языки первобытных людей обладали довольно простой грамматической структурой. Наличие подобной структуры в некоторых современных языках рассматривается как реликт первобытного архаического состояния. А. Фитерман утверждал, что тагальский язык сохранил архаические особенности, которые выражаются в следующем: там имеется всего 17 звуков, причем состав гласных ограничивается звуками: a, e, i, u; склонение выражается положением слова во фразе, а также частицами и приставками; мн. числа нет, его заменяет числительное или слово шаида (много), глагол и имя не различаются [245] . Р. Кодрингтон утверждает, что на островах Фиджи и Соломоновых существуют собирательные имена, обозначающие десятки весьма произвольно подобранных вещей: ни числа, ни названия предметов они не выражают в словах [246] . Характеризуя языки банту, Л.А. Погодин отмечает их своеобразное строение, связанное с законом проведения одного типа местоимения через все предложение.

Эта необходимость приставлять к каждому слову фразы слоги ta, ba, le и т.п., чтобы отметить логическую связь этих слов, иначе говоря, принадлежность их к одной и той же фразе, указывает на неспособность мысли оторваться от конкретных представлений [247] . По свидетельству К. Штейнена, основа глагола в южноамериканском языке бахаири необычайно осложнена присоединяющимися к ней различными элементами.

Аналогичную структуру имеют языки североамериканских индейцев.

По мнению некоторых исследователей, эти черты представляют реликты того периода в развитии языков, когда люди говорили не словами, а словами-предложениями, означавшими целый комплекс слов [249] .

Этнографы и отчасти языковеды, исследовавшие быт, культуру и языки народов, отсталых в культурном и экономическом отношениях, положили начало изучению сложной проблемы взаимоотношения языка и мышления. Были собраны интересные материалы, касающиеся особенностей языков этих народов.

Положительным в исканиях подобного рода следует считать материалистическое положение о том, что различные состояния, характеризующие развитие мышления и языка людей исторически могут меняться.

Вместе с тем методика исследования проблемы взаимоотношения языка и мышления, обнаруживаемая в описании языков народов, стоящих на низкой ступени развития, часто оказывается порочной. Исследователи в этот период часто отождествляют язык с мышлением. Народу носителю языка, отличающегося простотой грамматической структуры, приписывалось примитивное мышление. Проблема возможности переосмысления форм, кажущихся архаичными, даже не ставилась. Характерным для всех этих работ был антиисторический подход к языку, который обычно выражался в том, что наличное в данный момент выдавалось за первоначальное. Изучение истории различных языков с достаточной убедительностью показывает, что простота грамматической структуры может быть вторичной (ср. такие языки, как английский, скандинавские языки, новоиндийские и т.п.). Скудость консонантизма или вокализма может также быть вторичным явлением; например, в финском языке очень невелика система согласных, что отнюдь не является первоначальным.

Кроме того, совершенно забывался закон неравномерности изменения различных уровней языка. Язык может быть «прост» в одном отношении, но сложен в другом. Следует также иметь в виду, что проведение аналогий между мышлением современных людей, стоящих на низкой ступени культурного развития, и мышлением первобытных людей может быть только сугубо относительным, поскольку мышление всех современных людей имеет длительную историю развития. На это в свое время обратил внимание Й. Колер, который отмечал, что языки австралийских дикарей, первобытные в психологическом отношении, представляют продукты долгого употребления, если даже нет данных, позволяющих судить об их развитии [250] .

Второй период в изучении проблемы взаимоотношения языка и мышления характеризуется стремлением представить первобытное мышление как особую стадию в развитии человеческого мышления, для которой свойственны специфические, только ей присущие черты. Наиболее колоритной фигурой этого периода является французский этнограф Л. Леви-Брюль, оказавший большое влияние на многих исследователей, в области языкознания.

Взгляды Л. Леви-Брюля изложены в его трех основных работах – «Мыслительные функции в низших обществах» (Les fonctions mentales dans les societes inferieurs. Paris, 1910), «Первобытное мышление» (La mentalite primitive. Paris, 1912) и «Первобытная душа» (L’ame primitive. Paris, 1927). В русском переводе его книги La mentalite primitive («Первобытное мышление», 1930) были использованы также некоторые материалы, содержащиеся в первой работе. В этой книге Леви-Брюль резко полемизирует со сторонниками так называемого аналитического направления, провозглашающего тождество человеческого духа, с логической точки зрения совершенно одинакового всегда и повсюду [251] .

Следуя взглядам О. Конта, Леви-Брюль утверждал, что в умственной жизни человека все, что не сводится к простой реакции организма на получаемые раздражения, имеет социальную природу.

Первобытные люди, по утверждению Леви-Брюля, ничего не воспринимали так, как мы. Точно так же, как социальная среда, в которой они живут, отличается от нашей, и именно потому, что она отлична от нашей, восприятие внешнего мира первобытными людьми отлично от нашего восприятия (см. с. 25). В первобытном мире господствуют коллективные представления.