Как вот теперь, с Эливертом. Она просто решила для себя, что в этот раз смерть проиграет и не получит этого обречённого. И ей удалось победить в этом поединке.

А ещё лэгиарни сумела простить людей за то, что они лишили её матери. Сумела понять, что не стоит ненавидеть всех смертных из-за того, что кто-то один причинил тебе зло и боль.

Эту простую мысль она пыталась донести и до Эливерта. Головой он понимал (даже соглашался), но душа пока не готова была принять такое.

Удар в спину оказался слишком болезненным, чтобы верить после этого кому-то вновь.

А вот Наир никогда не питал ненависти к людям, даже зная, что они стали причиной гибели его матери. Он вообще ненависти не питал. Никогда.

Подчас Эливерт всерьёз задумывался над тем, зачем судьба послала ему именно сейчас этих двух существ, наполненных светом. Может быть, Миланейя и Наир появились неслучайно? Может быть, он провалился во тьму настолько глубоко, что никогда бы не смог выбраться, не будь рядом этих сияющих и непохожих ни на кого солнечных «детей леса».

Но они были рядом. Они освещали его тусклый мир. И он понемногу выкарабкивался с тёмного дна обратно в жизнь.

***

Время для бывшего атамана остановилось. Застыло неподвижно. Почти на полгода он словно выпал из жизни.

Где-то там, за пределами его мира, жили и умирали люди, шли разговоры о войне с Севером, крестьяне собирали урожай, купцы вели торговлю, вольница чистила их кошели…

На смену лету пришла осень, а потом и зима. В третий её день Ворону стукнул двадцать один год. Но он не помнил об этом. Потому что потерял счёт дням. А больше никто не знал. Потому что у него больше никого не осталось, кроме неземной девы Миланейи, упрямо тянувшей его обратно в жизнь из цепкой паутины смерти.

Весь его мир на несколько месяцев ограничился маленькой комнаткой в доме целительницы. Взгляд успел изучить каждый причудливый сосуд со снадобьями, каждый пучок высушенных трав, каждую глиняную миску. Он мог с закрытыми глазами вспомнить узоры древесных колец на потолке и стенах. Боль уже не сводила с ума: наверное, раны заживали, или он просто привык настолько, что перестал замечать. Казалось бы, в жизнь его пришли покой и затишье, о которых некогда мечтал.

Но он задыхался от собственной слабости и несвободы, задыхался в этом милом, уютном домике, задыхался без дорог, без неба над головой, без возможности вскочить в седло и умчаться к горизонту. Словно он, в самом деле, был птицей, которую заперли в клетку.

И даже эта волшебная «дочь леса», с локонами, сотканными из солнечных лучей, облачённая в белые одежды, носившая на щиколотке низку звонкоголосых серебряных бубенцов, даже она, будучи рядом, не могла заменить ему то, что он утерял. Более того, то, что она одновременно была так близка и так недосягаема, порождало в душе мутную иступлённую ярость.

Ворон чувствовал себя так, будто его упекли в темницу или в могилу. Он устал быть мёртвым. Он хотел жить.

И день за днём, он упрямо пытался вставать, пренебрегая запретами лэгиарни, и хотя бы гулять по комнате, опираясь на стену, или на крыльцо выходить. А месяца через два-три бывший атаман уже совершал долгие прогулки – до дома своего приятеля Наира или в гости к предводителю местной вольницы Локу, с которым они быстро нашли общий язык.

Ноги подкашивались, и от слабости трясло всего, но с каждым новым днём шаги становились всё твёрже. И Эливерт знал, что однажды он вернёт себе былую ловкость и силу. Он не смириться со своей ущербностью. Он не умеет смиряться.

Вифрийский Ворон ещё расправит крылья. И тогда придёт его час. Вернуться туда. В Эсендар. И вернуть долги.

***

А ещё в доме Миланейи жил ворон. Настоящий. Чёрный, хитрый, с крыльями и клювом.

Когда Эл увидел его впервые, решил, что у него снова горячка началась.

А что ещё было думать? Открываешь ты глаза спросонок, а рядом сидит здоровенная угольно-чёрная птица, косится на тебя, склонив голову на бок, и сверкает тёмными бусинками глаз. Ворон несколько мгновений рассматривал его внимательно и слегка удивлённо, потом каркнул что-то, как показалось Элу, насмешливо и сочувственно одновременно.

Атаман мог бы поклясться, что понял птицу. В этом хриплом звуке прозвучало недоумение: «Гляньте на него – как же отделали дурака! В чём только душа держится? Непонятно…».

Птица отвернулась с гордым видом, потеряв интерес к неподвижному человеку, и перелетела на стол, поближе к лэгиарни, встопорщила перья, покорно подставляя голову под ласкающие пальцы хозяйки.

– Это мой друг! Я его в лесу нашла. Он ранен был, как и ты. Видишь – выходила. И теперь он снова летает. И возвращается снова и снова. Он ко мне привязался, пока я его лечила…

Эливерт с трудом приподнялся, сел, свесив ноги со своего ложа.

– Любишь приручать диких зверушек? – усмехнулся он.