— Я крови не вижу, ты чем в меня стрелял, мент?

— Мне один умный человек предупредил, чтобы я в ближайшее время ни кого не убил. Стрелял я в тебя специальной резиновой пулей. А ты что, недоволен?

Осознав, что я говорю, Борис страшно закричал и ударил чёрными ножами, которые, как оказались, были всё время у него в руках, себя в живот крест на крест, а затем пополз в сторону пентаграммы, оставляя кровавые разводы на досках пола. Вид огромного мужика, который, как заведенный, выбрасывал вперед руки с зажатыми в них окровавленными лезвиями, с силой вгоняя их в пол, а потом рывками подтягивал свое тело вперед, к ножам, при этом басом завывая, что-то типа, «Бафонет, отец мой, я иду к тебе» было ужасен. Бабы на полу взвыли в два раза громче, хотя, казалось бы, громче уже невозможно. Боря неудержимо приближался к пентаграмме. Я вспомнил слова Людмилы, что мне нельзя проливать кровь, иначе будет что-то плохое. А кровь из Бориса текла ручьем. Когда Борису оставалось всего пару раз подтянуться на ножах, чтобы достичь края пентаграммы, я, перекинув карабин за спину, оббежал ползущее тело, и мужчину за ноги, потащил его обратно. Борис от неожиданности взвизгнул, попытался, изогнувшись назад, ударить меня по ступням ножом, но не преуспел в этом, только выронил один клинок. Я, как муравей, напрягая все силы, пер тушу Бориса, подальше от колдовского места. С трудом перетянув его через высокий порожек, затащил и бросил в сенях. Потом перепрыгнул через окончательно обессилившего Бориса.

— Повезло тебе, ментяра, если бы я до звезды дополз, и хоть капля крови лучи окропила, тут бы такое было.

— Но ты не дополз.

Борис заскрипел зубами, бессильно сжимая рукоять последнего ножа с черным лезвием.

— А ты, что, и мать готов был на алтаре зарезать, а, Боря?

— Да не мать она мне. Я в «крытке» сидел, ее сынок в камеру со мной попал, на меня он сильно лицом походил. Его на освидетельствование должны были отправить в «психушку», а мне пятнадцать лет суд отмерил. Я с ним судьбой то и поменялся. Сначала его конечно «кошмарить» долго пришлось, пока он на все не согласился, да «вертухая» деньгами зарядить, чтобы он отвернулся. А остальные «вертухаи» новенькие были, они ничего не поняли. Ну, вот так я и вышел через некоторое время на свободу. Но чувствую, не здесь мне жить должно. Ненавижу я вас, людишек. Не из этого мира я. Вот и попробовал уйти, если бы не ты, падла. И не лыбся, я скоро выйду, и тогда жди, я тебя найду.

— Договорились, Борис, я о тебе тоже не забуду.

— Не Борис я. Костей меня зовут. Запомни, как твою смерть зовут лютую и оглядывайся. Я же, когда первый раз вышел, бабу себе нашел, жил с ней пору месяцев. Ласковая была, любила меня. А потом мне в голову мысли пришли, что не человек я, что надо мне домой, в мой ад уходить. Я эту курицу с дочерью ее связал, печь посильнее затопил, да вьюшку плотненько закрыл, они и угорели. А мне мой отец потом объяснил, что вернуться я смогу, если кровь будет литься, чем больше, тем лучше. Если бы ты, тварь, хотя бы на пять минут, позже появился… Но ничего, жди, мы потом вместе с тобой и твоими близкими уйдем. Я то, домой, а вот тебя там не понравиться.

И понял я, по лихорадочному блеску глаз душегуба, что ничего еще не кончилось, что надо мне на Борю «сторожок» ставить, что бы обо всех изменениях в его судьбе, мне информация сразу приходила.

Потом приехали все, видно, мой водитель выстрел услышал, и вызвал подмогу. Меня, как водиться, отругали, что один полез, женщин и девочек освободили. Бориса, под конвоем, повезли в больницу, шить и лечить. Мать, вернее, теперь уже не мать, Бориса, вернее Кости, от радости, что этот монстр не сын ей, и что, если сын ее еще жив, возможно, скоро появиться дома, чуть не сошла от счастья с ума. Совала мне обратно свою икону и просто умоляла ее забрать себе. Короче, все закончилось хорошо. Ответственность за надлежащее Борино поведение я с себя снял, и смог вздохнуть от этого с большим облегчением. Не знаю, надолго ли.

Глава четвертая. Невыносимая жестокость.

Людмила Сомова.

Смешной, тёмно-коричневый щенок немецкой овчарки, забавно переваливаясь на толстых лапках, вбежал в комнату. Увидев незнакомого человека, он замер на месте, тревожно потянувшись в мою сторону своим чёрным носом. Я присела на диван, улыбнулась малышу и послала ему посыл, что он мне нравится. Настороженно втягивая воздух, щенок стал медленно приближаться ко мне. Подойдя, понюхал мои руки, а потом неуклюже шлепнулся на попу, и заглянул мне в глаза. Грустно — очаровательные карие глазки, не мигая, уставились мне в лицо. Пес пристально и с надеждой смотрел на меня, казалось, пытаясь проникнуть мне прямо в душу. Повинуясь внезапному порыву, я взяла его за торчащие, как у зайца длинные, уши и, приблизив свое лицо, ткнулась лбом в упругую шерстку. Лучше бы я этого не делала. Через миллион лет, прожив тысячу маленьких жизней, каждый раз в ужасе умирая, чтобы тут же почувствовать в своей груди окаменевшее сердце матери, раз за разом убивающей своих детей. Когда я очнулась, Николай с силой тряс меня за плечи, мое лицо жгло от текущих по щекам слез. С трудом я вырвалась из цепких рук вошедшего в раж мужика:

— Ты что делаешь? У меня же синяки будут!

— Это ты, что делаешь? Я тебя уже пять минут привести в чувства не могу.

— Что я делала?

— Я на кухне был, слышу, ты в голос рыдаешь. Прибежал, а ты Никсона держишь за уши, прижались к нему, голова к голове и скулите на пару. Я подбежал, стал тебя оттаскивать, ты орешь, вырываешься, меня по лицу когтями хватила.

Через щеку мужчины от уха у носу шла длинная глубокая царапина.

— Извини, я сейчас.

Через десять минут, проведенных в бесплодных попытках привести в порядок покрасневшие, как у вампира, глаза, я вернулась в комнату.

— Коля, у тебя водка есть?

— Есть — удивлённо ответил Николай.

— Принеси, пожалуйста. Мне надо выпить.

После двух стопок ледяной жидкости, ухнувшей в желудок как вода, меня чуть отпустило.

— Коля, на питомнике, где ты взял собаку, работает ведьма. Ее зовут Элиза.

— Ну, да, есть такая. Она конечно ведьма, но какое…

— Ты не понял, она натуральная ведьма, настоящая, и очень жестокая. Знаешь, как щенок оказался у тебя?

— Ну, давай, расскажи, буду знать.

— На этом питомнике работают какие-то девочки, убирают за собачками, кормят их, ухаживают за смешные копейки. Элиза поссорилась с одной из девочек, которая работала с кормящими суками. Девочку выгнать она не может. Ей начальник сказал, что если девочка уйдет, то Элиза сама говно за собаками убирать будет. Тогда она решила отомстить по другому. А она, реально, ведьма, достаточно сильная. Она влезла в голову матери Никсона, и заставила ее съесть своих щенков. А чтобы любимцы девочки страдали посильней, она щенкам дала эмоциональную чувствительность. Чтобы мать и щенки чувствовали весь ужас происходящего и понимали, что они делают и что с ними происходит. Когда Никсон ко мне подбежал, мне показалось, что он сказать что-то хочет. Я, сдуру то, к его голове прижалась, а он на меня всю эту картину вывалил. Все чувства, всех собачек, разом. И чувства Элизы, как она, в голове суки, ловила и пережевывала щенков, и чувства щенков, которых мама живыми ела. А особенно эмоции матери, которая глотала своих детей. А потом Элизе надоело шерсть пережевывать, она из сознания суки и вышла. Мать Никсона с ума сошла, или что там, у собак есть. А твой счастливчик остался недоеденный, но зато с очень сильным эмоциональным восприятием и навечно вбитой в память картинкой этого дня. Он потом тоже, чуть не рехнулся. Та девочка, которой Элиза отомстила, она плакала не переставая, к нему в вольер на заходила. Мать увели сразу. Он много дней один в клетке просидел, со всем этим в голове. Если бы ты его не взял, он бы умер от тоски и страха. Ну а теперь он чувствует, как ты его любишь. Ты поверь, он отвечает тебе тем же, он всегда будет с тобой, будет понимать тебя с полуслова. Он уже сейчас все твои мысли понимает, просто он еще маленький, ему пошалить иногда хочется. Он никогда тебя не бросит и не отступит, а ты должен сделать одно дело.