Устинов махнул рукой. Румянцев встал, вышел в соседнюю комнату, вернулся с бутылкой и четырьмя пузатыми бокалами на подносе.

— По глотку никому не повредит, — рассеянно пробормотал он, разливая. — Ну, что думаете?

— Не знаю, — сказала Наташа. — Мне Джек симпатичен. И жалко его почему-то. В общем, я ему верю. А что, он обязательно чей-то лазутчик? Не могло с ним случиться… ну, как с Максимом? Только судьба потом иначе сложилась…

— Мне он тоже симпатичен, — присоединился Максим, оживший после первого же глотка. — Ну, светится… В передрягу какую-нибудь попадал, оттого и светится. Чем не версия? Может такое быть, Коля?

Румянцев пожал плечами.

— А все остальное, — продолжил Максим, — как бы объяснить… Вот ты, Федор, сразу его подозревать в чем-то начал. А что в нем подозрительного-то?

— Все, — отрезал Устинов. — Вся его жизнь, насколько она мне известна. Это жизнь сумасшедшего, а он, готов держать любое пари, отнюдь не сумасшедший. Вся эта его деятельность. Весь этот театр с Первым Поселением. Двести человек выдернуть черт знает куда! Это что, нормально?! И мелочей масса, до которых вам, ребята, дела нет, а мне есть — настораживают, поверьте. В конце концов, подозревать — моя работа, нравится вам это или нет. Риск есть? Есть. Вот рисковать я и не имею права.

— А если ты ошибаешься, — тихо спросила Наташа, — это не риск?

— Это риск другого сорта, — сказал Федор. — Да и не волнуйтесь: чисто все сделаю, комар носу не подточит. Нас еще и благодарить станут. Всё. Где связь, Николай?

— Да пожалуйста, — ухмыльнулся Румянцев. — Его высокопревосходительство нас уже несколько минут слушает. А теперь, кажется, канал совсем наладился. Нам Ивана Михайловича тоже слышно.

Через несколько секунд из динамиков раздался голос Чернышева:

— Здравствуйте, господа. Догадываюсь, профессор, что дело не в состоянии канала. Это вы меня просто держали без права слова. Посвятили в проблему, так сказать, почти на натуре. Угадал?

— Виноват, — Румянцев подмигнул Максиму.

Снова пауза. Потом голос премьера:

— Что уж… Кратчайшим путем… Объявляю решение: подполковнику Устинову предоставляется карт-бланш. Условие одно: господин Макмиллан не должен физически пострадать. Если он, разумеется, не чужак. Вы поняли?

— Так точно, — негромко отозвался Федор.

— И имейте в виду, — раздалось из динамиков после очередной задержки, — Владимир Кириллович также на линии.

Пауза, голос императора:

— Ни пуха, ни пера, подполковник.

Устинов промолчал: не посылать же государя к черту.

Спалось этой ночью Максиму совсем плохо. То есть почти не сомкнул глаз, так ему казалось.

Однако — видел сон. Значит, спал, так бывает.

Видел сон и сознавал, что это сон. Так тоже бывает.

Во сне он сначала как бы парил над огромной толпой. Полмиллиона людей. А может, и миллион. Май, тепло, а там, в толпе, даже жарко. Или, вернее, душно.

Места знакомые — вон Университет виден, а вон чаша Лужников. Да, Лужники и есть. Насыпь Окружной железной дороги, около нее трибуна. На трибуне люди, говорят что-то — Максиму не разобрать. Толпа время от времени кричит. Нет, даже скандирует. Тоже не разобрать.

Милиции много. Эти не кричат. У них рации. Переговариваются иногда — одно ухо рацию слушает, другое пальцем заткнуто.

Максим медленно снижается, проплывает над толпой, над самыми головами. Господи, одеты-то как плохо! И зубы почти у всех ни к чёрту… И запах… А лица — лица хорошие. Глаза ясные, как у детей.

Наташа где-то неподалеку, Максим это чувствует. Да вот же, тоже парит над толпой. Подплывает к нему. Ну, слава богу, а то волновался немножко.

Тревога пробегает по толпе, потом улетучивается.

А вот — что за чудесное лицо! Усталое, даже чуть-чуть сердитое — но какое же прекрасное! Лет тридцать пять, пожалуй… Все еще стройная… Вот уж у кого с зубами в порядке... И пахнет — свежестью…

Максим украдкой оглядывается на Наташу — вроде не заметила ничего.

А рядом со стройной — мужчина. Крепко ее за локоть держит, а сам раззявил рот в крике. Ну да, опять скандируют.

Нет, от мужчины пoтом несет, как от всех тут. А она, должно быть, одна во всей миллионной толпе такая. На трибуне еще большинство — и с зубами, и без запахов удушающих, а в толпе — она одна.

Максим силится вспомнить что-то — нет, никак. Тошнота мешает.

Только проснувшись, он понимает.

Люська…

…Он стоял у окна, привычно борясь с проклятым своим организмом. Утяжеления — на теле, леденец — во рту. Вот и полегче немного.

Думал о Наташе.

Как она все это выносит? Любит же, редко когда такую любовь встретишь. И на все идет, чтобы любимого потерять... Господи, как понять это?..