«Я даже не знаю, желать ли, чтобы он женился или нет. Невеста его, девушка очень хорошая, симпатичная, очень любит его, а про него уж и говорить нечего (не знаю только надолго ли). Кажется, при всем этом остается только жить спокойно и наслаждаться счастьем. И что же? Поверите ли, Митрофан Петрович, он каждый день от нее возвращается в ужасном настроении. Волнуется, мучается и, конечно, моментально выскажет все свои беспокойствия, а я решительно ничего не вижу, от чего бы ему приходить в такое отчаяние. Другой бы, кажется, и не обратил внимания на те мелочи, в которых он видит для себя что-то угрожающее. Иногда мне удается убедить его в неосновательности его тревог и волнений и он успокаивается, дает слово, что он будет благоразумнее относиться ко всему. Но на другой же день проделывает все то же самое. Я с ужасом прихожу к такому заключению, что нигде и ни при каких условиях счастлив и спокоен он не будет».

Раньше он был оживлен, стремился в компании. Теперь он совсем не посещает друзей и знакомых. Ходит только к Шлёцерам навестить Веру Ивановну. До часу ночи сидит там, возвращается, ложится уже во втором часу. В одиннадцать встает и занимается до шести. И снова отправляется к Вере Ивановне.

Тете нравится, что девушка совсем не избалована, что она может стать Саше и помощницей, и подругой. Хуже, что средств для жизни у нее нет и отец ее вряд ли поддержит молодых. Сашу этот вопрос, конечно же, совсем не занимает. С невестой они как-то уже решили: будем работать. Но много ли заработаешь уроками? И гонорарами обеспечить семью Саша вряд ли сможет. Тем более что он — совершенный ребенок и в житейских делах наивен до крайности.

Тетя очень надеется, что женитьба даст ему успокоение. Но видит: его мучает не знающее края беспокойство. «Все к нему относятся так сердечно, — пишет она Митрофану Петровичу. — И вся душа его ищет чего-то неведомого и ни в чем не находит успокоения». В одном из писем она, сама не подозревая, проговаривается о главной причине Сашиных тревог:

«…Дней шесть тому назад, ночью с ним сделался нервный припадок. Это, я заметила, всегда у него бывает перед появлением на свет новых музыкальных мыслей. И хотя всю ночь я просидела около него, и так мне тяжело видеть было его страдания, но все же я себя успокаивала, что это не простуда и что на другой же день все это должно пройти. Сначала он совсем похолодел, и я решительно не знала, чем его согреть, потом у него что-то делалось с сердцем, а главное с головой, я даже и не пойму, говорит, что боли нет никакой, а между тем только и успокаивался, когда я ему держала голову крепко руками. Все это кончилось к утру горькими слезами или истерикой, после чего он утих, но не заснул ни на одну секунду. И так он пролежал до четырех часов вечера в полном изнеможении. Я все же его уговорила превозмочь себя, встать и выйти на воздух, что он и сделал и, конечно, отправился к Шлёцер».

Простым свиданием с невестой этот вечер не кончился. У Шлёцеров он встретил пианиста Гофмана, с которым уже давно был дружен, забыл про бессонную ночь, про тревоги, играл как никогда. Гофман тут же загорелся желанием исполнить некоторые вещи в своем концерте. Скрябин же возвратился домой полный ненаписанной музыки.

«Только вернулся он в этот вечер от Шлёцер, — продолжает свою исповедь Любовь Александровна, — сейчас же уселся за рояль, забыл обещание невесте ложиться раньше спать, играл, правда, очень тихо и до которого часу, уж я и не знаю. Я и сама заснула часа в четыре, а он все еще играл, и вот с тех пор пошло, сидит опять все ночи. Да и днем перестал учить свой концерт и все что-то играет с такою сияющею и блаженною физиономиею, что я сегодня уже его спросила, не народилось ли у него что-нибудь новенькое, он мне ответил утвердительно и говорит, что выходит что-то очень уже хорошее, да и по его лицу вижу, что он блаженствует».

Свои путаные мысли и надежды тетя не просто выплеснула на Беляева. Она надеется, что мудрый Митрофан Петрович, быть может, увидит как-нибудь Веру Ивановну и сможет что-нибудь присоветовать. Когда Беляев будет в Москве, желание Любови Александровны сбудется, — Скрябин познакомит старшего товарища с невестой. Мнение Беляева почти категорично: они не подходят друг другу. Но ему кажется, что таким людям, как Саша, и вообще не стоит жениться.

Впрочем, Митрофан Петрович давно прослыл среди знакомых женоненавистником. Сам он обвенчался простейшим путем — со своей кухаркой. Мария Андреевна от его интересов стояла далеко, денег, которые муж привык тратить на свои прихоти, ей было жаль. Образованием жена Беляева тоже не блистала, могла, услышав из разговоров имя Шекспира, в сердцах бросить: «Ах, идите вы с вашими вечными музыкантами!» И Беляев тихонько бормотал: «Да что ты, Машенька, ведь Шекспир же не был музыкантом». Женившись не по любви, а «по желудку», он видел, что Саше любая спутница жизни будет в тягость.

Скрябин же делит свое время между Верой Ивановной и фортепианным концертом. Беляев всячески торопит. И он спешит закончить оркестровку первой части, отсылает партитуру в Петербург. Здесь она попадает в руки Николая Андреевича и Анатолия Константиновича.

Римский-Корсаков, просмотрев небрежно сделанную рукопись, в сердцах пишет Лядову: «Милый Анатолий, просмотрите эту пакость; я просмотрел. Я ничего не понимаю, и вообще это свыше моих сил». Скрябину отсылает полное суровости письмо. Александр Николаевич, издерганный, нервный, сочиняет сразу два ответа.

«Многоуважаемый Николай Андреевич! — это Корсакову. — Только что получил Ваше письмо, которое привело меня в совершенное уныние. И ничего в свое оправдание, кроме разве маленького обстоятельства, мешающего мне сосредоточиться вообще, а на писании партитуры в особенности, — это невралгии, продолжающейся уже несколько дней. Мне так стыдно!! Сделаю все от меня зависящее, чтобы хорошо исправить следующие части, хотя мне до того совестно затруднять Вас, что я просил бы Вас отказать мне в Вашем внимании и любезности, которых совершенно не заслуживаю. Если же Вы будете до того добры, что не сделаете этого, то буду Вам бесконечно признателен, что постараюсь деятельно доказать в стремлении искоренить в себе неряшливость. Прошу Вас передать мое почтение Надежде Николаевне и еще раз принять благодарность от искренне преданного А. Скрябина».

С Лядовым можно говорить проще. Но и ему Скрябин торопится все объяснить: «Милый и дорогой Анатолий Константинович! Пишу тебе эти несколько строк благодарности в очень неприятном состоянии, в котором нахожусь уже несколько дней. Невралгия и потому все в самых мрачных красках. Мне ужасно совестно перед Николаем Андреевичем, но что мне с собой делать! Постараюсь быть аккуратнее. Рассказал бы тебе что-нибудь, но боюсь нагнать тоску; просто не знаю, как отделаться от ужасного настроения…»

Оба письма написаны и отправлены в один день. Ответ пришел от Беляева: