— Ты должна вернуться. Мало ли что может произойти. Я поеду с тобой…

— Нет! Нет, Степушка. Я хочу прожить этот день в обычной обстановке, на вольной волюшке, как все. Дорога, автобус, работа, прогулка. Никакой лабораторной, никакой клинической обстановки. Хочу провести день в условиях, когда человек почему-либо не может воспользоваться врачебной помощью. Наш препарат — вот все, чем он располагает. В этом весь смысл. И не смотри на меня прокурорскими глазами — вирус подавлен, я не представляю угрозы для окружающих.

— Спасибо, что подумала об окружающих. Ладно, как хочешь. Но я как друг и как лицо, причастное к науке…

— Отмежевываешься!

— Нет, огорчаюсь. Считал тебя надежным, мыслящим существом.

— Понятно, Степушка, — не положительный герой!

Она разглядывала Федотова минуту, другую… Наконец проговорила, видимо, придавая сказанному особое значение:

— Послушай, Степушка, я сейчас подумала об очень простом. Обыденном. И вместе очень важном. Можно сказать, о главном законе нашей жизни. В чем главный ключ нашего бытия? Твоего, Василя, Янки — всех нас. Ну и моего, разумеется. У каждого из нас есть свои недостатки, наверно, даже очень серьезные. Но когда мы вместе, когда единая, общая цель — все подлое отбрасывается. Если научно-популярно выразиться, получается как бы взаимная коррекция. Наверно так на корабле: простые смертные люди со всеми присущими людям качествами. А курс корабля правильный. Ну, пока, Степка, я ушла!

Летний лагерь расположился на склоне холма.

В центре солидный корпус — в недавнем прошлом филиалу передали чей-то ведомственный дом отдыха «Люкс» и теперь он утвердился в качестве главной базы палаточного городка. Палатки не были еще разбиты, оголенные четырехугольники фундаментов пестрели шахматными клетками. На нижней площадке окруженный кольцом тоненьких, поджарых деревцев высился главный корпус — каменное, внушительное здание в новом духе, с непременным бетонным козырьком над парадным входом, с плоской крышей, на которой можно было бы танцевать и пить коктейли, на которой, однако, не танцевали и не пили коктейлей, а просто складывали ненужный инвентарь и всякий хлам.

Зимою два верхних этажа были отведены под общежития лыжной базы и комнаты для семейных отдыхающих. Внизу разместились канцелярия, кабинет начальника лагеря, демонстрационный зал, биллиардная, читальня и комната санпоста — что-то среднее между камерой хранения, кладовой кастелянши и амбулаторией. Здесь пахло лекарством, бельем и дерматином.

Первыми «ЗИЛ» встретили пингвины. Они шли вразвалку, не боясь машины, прямо на машину, и Прудникову пришлось с ходу осадить. Тогда птицы придвинулись вплотную, разглядывая себя в никелированных колпаках колес. Едва приоткрылась дверца, они направились к Богдану Протасовичу с таким видом, точно хотели пожать ему руку.

Эту молодую чету королевских пингвинов доставил из Антарктики школьный товарищ Ивана. Он обитал на противоположном полюсе, но связь с Иваном не порывалась. Передавая Богдану Протасовичу пингвинов, сказал:

— Обычно они не выживают в здешних условиях. Привыкли к нашей антарктической стерильности. Но мы надеемся, что у вас…

Под крылышком Ваги пингвины выжили.

Выйдя из машины следом за Богданом Протасовичем, Прудников поглядывал на затоптанное крыльцо — он не переносил, когда грязь прилипала к новым вещам.

— Виллу отгрохали, — будь здоров, а скребок для обувки приколотить поленились. Ждут, пока чистильный автомат привезут. С кнопками.

Вага не слышал слов шофера. От солнца, от яркого света в глазах затуманилось и как-то сразу, мгновенно, все, что накопилось за долгую дорогу, еще от дальней поездки, совещаний, банкетов, постоянного напряжения на людях, — навалилось непосильной ношей. И теперь несколько шагов от машины к первой ступеньке крыльца показались трудней, чем весь пройденный путь.

Прудников смотрел на пингвинов.

— Ну, нехай крыс бьем, щелкаем почем зря, — ворчал он, надвигая желтую кепку на глаза, — хрен с ними. Не жалко. Но это ж таки царственная птица! — метнул карим оком из-под козырька на Богдана Протасовича. — Подохнут они здесь. Как пить дать.

— У меня выживут!

— Зиму выжили. Им в снегу запросто. А теперь лето идет.

И вдруг из вороха впечатлений минувших дней, из нестерпимого гула голосов вырвался обрывок и завертелся в мозгу, назойливо, невыносимо: «Русские не умеют отдыхать».

«Не умеют… не умеют… не умеют».

И потом его собственный голос злобно, ожесточенно:

— А может, и не надо? Может, рано еще?

…Бескрайняя, степь и пахота. Черная земля, пропитанная кровью и потом. Озимь и снова черная земля. Бесконечный круговорот. Пылающее небо. Русь в морщинах и крови…

Прудников оказался рядом:

— Неправильно живете!

Он попытался поддержать профессора, но Вага нетерпеливо отвел его руку.

Прудников ждал, пока Богдан Протасович поднимется на крыльцо, откроет дверь.