…Детство мое было трудным, долго хворала, перенесла тяжелые осложнения. Выздоровление шло медленно, исподволь. Помню: совсем крохотной, стиснув зубы, напрягала силенки, чтобы стать на ноги. Все, что другим доставалось легко, само собой, от рождения, приходилось брать с боя: каждый шаг, рукой шевельнуть, с постели подняться.

Хотелось бегать, играть, работать!

С какой завистью смотрела на подружек, на прохожих, на всех, кто мог двигаться, держаться на ногах — вот так, просто, пройти по комнате, по улице своими ногами, без посторонней помощи.

Какое великое счастье здоровые руки, какое великое счастье стоять на крепких ногах.

Еще и теперь, когда все прошло, преодолено, когда врачи говорят мне «молодец», — остались внезапные приступы слабости, возвращаются черные дни и всегда перед тем, накануне, страшные сны и предчувствие надвигающейся бури.

Наверно, это осталось еще от пережитого бедствия в нашем совхозе.

Катастрофа была местная, но мне тогда едва минул третий год, и все представлялось бескрайним, необъятным, шпиль на коньке совхозной конторы казался вершиной, подпирающей небо…

Я рано потеряла отца, погиб в Отечественную, в День Победы. Помнится, приезжал на побывку. Странно, не лицо запомнилось, а множество сверкающих орденов. Мама — контролер, все время в разъездах. Воспитывали дед и баба. Дед садовничал в совхозе, в степном углу между Челябой и Оренбургом. Изба на отшибе, добрый километр до совхозной усадьбы. Подковой обхватила дворик степная, своенравная речушка. Летом мальчишки переходили ее вброд — по щиколотки. Весной забурлит, зашумит, вздуется… Однажды по весенней распутице, налетела буря, погнала речушку вспять. Поток закипел, вспенился, хлынул в избу. Я оставалась одна, перетрусила насмерть, вцепилась руками в кровать — насилу потом пальцы разжали.

Нелепо, конечно, но до сих пор в неспокойную предгрозовую ночь охватывает тревога.

Впервые я увидела Богдана Протасовича в день открытых дверей — в те времена он вел кафедру… Нет, я видела его еще раньше, он выступал по телевидению, разъяснял роль и значение микробиологии: экран полыхал голубым светом, окружая чело ореолом… Но в действительности Богдан Протасович оказался совсем иным, простым, общительным, а главное, живым, удивительно живым. Наверное, у многих сохранился в памяти его облик, впечатления первых студенческих лет, сохранилась наивная влюбленность…

Сейчас у нас в институте все кипит: за Вагу или против Ваги!

Молодые упрекают его в консерватизме, утрате широты, размаха, в измене самому себе. А консерваторов, напротив, раздражает его неосновательность, неспокойствие, метания. Он мешает им создать хорошо отработанное учреждение с незыблемым реноме.

Вчера в обеденный перерыв мы, как всегда, высыпали на крыльцо с бутербродами, бутылками кефира, грелись на солнышке, толковали о текущих делах, о поэзии. Я читала стихи, свои и чужие. Мы — это младшие научные сотрудники: Василь Корж, Степан Федотов, Виталик Любский, прозванный пижоном за пристрастие к изысканному стилю. И еще Янка Севрюгина, лаборант рентгенлаборатории. Однокашники с одного факультета. Только Янка Севрюгина убоялась одноклеточных, ушла со второго курса: «Очень нужно! У меня от этих одноклеточных в глазах темно!»

Степан Федотов посоветовал Янке определиться в рентгентехникум: «Запросто устроишься летом в санатории. Представь: Кавказская Ривьера, пальмы, Сочи, кипарисы… Отдыхающие в красивых пижамах и все, как один, — представители Воздушных Сил!»

Степан подмигнул ребятам…

А Янка поверила.

Вот она, наша очаровательная Янка, на самой верхней ступенечке крыльца, подальше от сырой земли, вертится на острых каблучках. Такой себе пышный, ароматный пустоцветик…

А меня сегодня Степан обрадовал:

— Паршивый вид! Желтая. Синева под глазами…

Подумаешь, открытие. Промучился б до рассвета, не смыкая глаз!

Отвернулась, смотрю на Янку — и зло берет: все ей дано, молодость, красота, здоровье, богатые папа и мама — горы сдвинуть можно. Так нет — разменяет жизнь на побрякушки.

Степка продолжал разглядывать меня:

— Будь другом, отправляйся в летний лагерь. Вместе с Янкой. Поможешь ей. Подготовите вылазку для всеобщего блага.

— Не знаю. Настроение противное. Наверно что-то случится. Гроза или, может, буран.

— Буран весной!

— Непременно что-нибудь случится. Я всегда предчувствую… Наверно, уж где-нибудь гремит…

— Сны наяву. Глупо. Тебя подавляют шумовые эффекты. Гул, вой, гром. А меня другое волнует: когда человек гибнет без шума и гула. Трагедия в будний день. Без криков о помощи. Вот я смотрю на тебя, и мне тревожно. Ты сегодня бледная. Без кровинки.

— Ты сказал «желтая».

— Ну, это гипербола. Игра теней и света.

— Не пойму, зачем говоришь? Обидеть хочешь?

— Нет, разозлить. Шлепнуть, как застывшего новорожденного. Отвлечь от шумовых эффектов. Знаешь, бывает так: за шумом и громом проглядим соседнего товарища. Смотрим слишком далеко, с высокой вышки. Вперед, за линию горизонта. А рядом…