Я прикрыла за собой дверь, ступила в глубокий сумрак, ориентируясь наощупь. Прокралась к окну и плотнее задернула тяжелые гардины. Теперь можно зажечь свет. Я повела пальцами, и над ними запылал крошечный золотистый огонек. Моих умений хватало на такие вот «светлячки», и сейчас я почти гордилась собой.

На широком столе для переговоров, где обычно собирались люди отца, лежала карта. Я посмотрела на неё, попыталась запомнить расположение фигурок. Те казались хаотично расставленными на нескольких землях, причем нам не принадлежащих.

Я двинулась дальше, к письменному столу. Отец хранил бумаги в строгости, не допускал хаоса, и сейчас я легко ориентировалась в переписках и отчетах. Картинка складывалась странная.

– Я могу ошибаться, но, кажется… это твой отец планирует наступление, – сообщила я Алексису той же ночью, когда мы встретились за яблоневыми деревьями.

Я рассказала, что увидела в многочисленных записях. Опасения, намеки, открытые предостережения. Да и по карте сходилось: земли, на которых стояли фигурки, граничили с нашими, а значит, войска Коэрли могли занимать их, намереваясь атаковать нас.

Я говорила негромко и не смотрела в глаза Алексису.

– Бред! – возмутился тот, выслушав до конца. – Он не стал бы! Он ведь сам отдал меня, чтобы заключить перемирие, и если первым нарушит договор, то…

Мужчина замолчал, будто его горло перехватило спазмом.

В случае срыва соглашения ему грозила смерть. Его жизнь имела смысл, пока наших родителей сдерживал договор. Алексис выступал гарантом того, что Коэрли-старший не нападет первым.

– А если он специально отдал тебя, чтобы задурить моему папе мозги и атаковать исподтишка? – спросила я всё так же тихо.

– Он не стал бы… – повторил мужчина обреченно.

Клянусь, сегодня я впервые прочитала на его лице какие-то эмоции. Боль, непонимание, неверие.

Что ж, мой собственный отец хоть и отдает меня замуж как племенную кобылу, но хотя бы не разменивается мною в своих грязных военных стратегиях.

У Демида Коэрли, отца Алексиса, ещё трое сыновей – и, по всей видимости, он посчитал себя настолько всесильным, что сдал младшего как невыгодную игральную карту.

Я поежилась.

– Послушай… – внезапно мне захотелось как-то успокоить Алексиса.

Нелепое чувство запылало в груди. Обида за человека, который был мне никем (а мог стать худшим моим кошмаром, после нашего замужества).

Но он не позволил даже ладонью коснуться плеча – резко отстранился, губы его были плотно сжаты, как всегда, когда он душил в себе негодование.

– Всё нормально. Возможно, ты ошиблась.

– Возможно, – не стала отрицать я, хотя записи были вполне однозначными. – Я рассказала тебе лишь то, что увидела сама.

– Мне надо тренироваться, – мужчина сжал палку, желваки его были напряжены, и кадык дернулся. – Не переживай, моё обещание в силе. Если мы поженимся, я гарантирую тебе свободу.

Если…

Мы распрощались, и я вернулась к себе в спальню.

Но на душе скреблась тревога. Я выглядывала в окно, всё надеясь рассмотреть темную фигуру Алексиса, что возвращается домой. Но до самого рассвета он так и не появился.

Неужели тренировался всю ночь напролет?

Папа вызвал меня к себе после завтрака. На том, кстати, Алексис Коэрли появился, но выглядел откровенно паршиво. Казалось, он даже и не ложился спать. Под глазами залегли черные тени, лицо осунулось. Если обычно он хотя бы ковырялся в еде, то на сей раз оставил её безо всякого интереса.

Всё сильнее во мне ширилось желание как-то его поддержать. Хотя бы молча, хотя бы взглядом. Да только чем и как? Да и не нужна ему моя глупая, женская забота.

– Помолвка назначена на завтра, – объявил отец, когда я встретилась с ним в мраморной гостиной, которую, по слухам, обожала моя мама.

Здесь стоял красивый белоснежный рояль, на котором играла матушка – вот уже восемнадцать лет к нему запрещалось прикасаться. С него стирали пыль, его ежегодно настраивали. Но он молчал со дня смерти мамы.

Ещё в гостиной есть камин, но огонь в нем тоже никогда не зажигают. Эта комната будто впала в безвременье с кончиной хозяйки. Отец иногда приходит сюда выпить чай, но нечасто и скорее ради необходимости. Не чувствуется, что он хотел бы оживить гостиную. Его устраивает её опустение.

От папиных слов я вздрогнула. До сих пор точную дату никто прилюдно не обсуждал (хотя, думаю, в приглашениях отец её обозначил), и потому она выглядела чем-то зыбким и ненастоящим. Я не спрашивала сознательно.