Сквозь мрак забвения. Статьи, рецензии 2021 года

Аннотация

«Несколько лет назад мы заговорили с родителями о советской литературе времен так называемого застоя. Я, помню, утверждал, что с конца 1960 до начала 1980-х мало что появлялось стоящего, почти ничего не пережило испытание временем, многие и многие забыты, в том числе и Виль Липатов. С чего я упомянул именно его? Наверное, потому, что незадолго до того прочитал в старенькой, истрепанной „Роман-газете“ его роман „Игорь Саввович“, был впечатлен не столько сюжетом, сколько слогом, интонацией, какой-то тяжелой и крепкой авторской поступью. До „Игоря Саввовича“ я читал повесть „Серая мышь“ и видел два фильма по липатовским произведениям. Но ощущение прошлого, которое уносит река времён, было сильно.

«Почему это забыт? – возмутилась мама. – Мы отлично помним и перечитываем».

Хотелось ответит: «Отлично», – но остановило то, что родителям далеко за семьдесят. Может быть, отлично помнят шестидесятилетние, но для моего поколения, людей в районе пятидесяти, Виль Липатов и его сверстники – или неизвестны вовсе, или смутно знакомы по пионерско-комсомольской юности…»

Деревенщик-производственник Несколько лет назад мы заговорили с родителями о советской литературе времен так называемого застоя. Я, помню, утверждал, что с конца 1960 до начала 1980-х мало что появлялось стоящего, почти ничего не пережило испытание временем, многие и многие забыты, в том числе и Виль Липатов. С чего я упомянул именно его? Наверное, потому, что незадолго до того прочитал в старенькой, истрепанной «Роман-газете» его роман «Игорь Саввович», был впечатлен не столько сюжетом, сколько слогом, интонацией, какой-то тяжелой и крепкой авторской поступью. До «Игоря Саввовича» я читал повесть «Серая мышь» и видел два фильма по липатовским произведениям. Но ощущение прошлого, которое уносит река времён, было сильно. «Почему это забыт? – возмутилась мама. – Мы отлично помним и перечитываем». Хотелось ответит: «Отлично», – но остановило то, что родителям далеко за семьдесят. Может быть, отлично помнят шестидесятилетние, но для моего поколения, людей в районе пятидесяти, Виль Липатов и его сверстники – или неизвестны вовсе, или смутно знакомы по пионерско-комсомольской юности. А ведь их книги могут быть интересны и полезны и сегодня. Не стоит сдавать их в утиль или прятать в чулан. Лучше – полистать, а то и зачитаться… Мы договорились с редакцией «Горького», что примерно раз в месяц я буду предлагать сайту очерк об известных сорок – пятьдесят лет назад писателях, а ныне забытых или полузабытых. Это не значит, что я специалист по этому периоду русской литературы – в процессе работы над этими очерками я хочу сам узнать о нем больше, открыть неизвестное мне, а заодно заинтересовать кого-нибудь из читателей. Начну как раз с Виля Липатова, знакового писателя 1970-х, на чьих книгах выросли последние советские романтики, чьих героев и антигероев искренне горячо обсуждали на собраниях; экранизации собирали миллионы зрителей. Теперь книги почти не переиздают, фильмы почти не показывают по телевидению, об авторе очень редко вспоминают историки литературы. Творческое наследие Липатова напоминает закрытую бронзовую книгу на его могиле… Как и большинство писателей первого ряда 1970-х, Виль Липатов дебютировал в «оттепельные» 50-е. Одна из первых публикаций состоялась в журнале «Юность» в 1956-м. Два рассказа – «Самолетный кочегар» и «Двое в тельняшках». Вот самое начало первого рассказа: «Он появился в конторе лесозаготовительного пункта в середине июня. Шло важное заседание. Час тому назад у дизельного трактора расплавили подшипники, и теперь начальник пункта Сухов, покрасневший и взъерошенный, искал виновных». По сути, это и стало главной темой прозы и очерков Виля Липатова: случаи на производстве, но не на больших заводах, а в леспромхозах, в бригадах рыбаков, лесосплавщиков; действие происходит в основном в деревнях и рабочих поселках. Наверное, поэтому автора часто причисляли к деревенщикам. Процитирую дневниковую запись литератора Георгия Елина от 29 мая 1979 года: «Звонит Коля Булгаков: чем занят? Говорю, что пишу заказной текст про деревенскую прозу (ворчливый), перечисляю авторов. Коля даёт совет: – Только Виля Липатова не ругай. Не совсем удобно, когда он в таком положении. – А в каком он положении? – Да в общем-то в незавидном – он умер». А Александр Бурьяк в своем, мягко говоря, нелицеприятном по отношению к Липатову очерке из серии «Критические портретики» называет его «деревенщик и… производственник». По-моему, очень точно… Родился будущий писатель в 1927 году далеко от литературных столиц – в Чите. Родители (отец – журналист, мать – учительница, оба большевики времен Гражданской) вскоре разошлись, и Виль вместе с мамой попал на Дальний Восток. Затем были села Новокороткино и Тогур в Томской области. Учился в Новосибирском институте военных инженеров, затем поступил на отделение истории Томского педагогического института. Работал журналистом в разных городах страны – Томск, Асино, родная Чита, Брянск… В 1967-м, уже известным писателем, осел в Москве. Умер в 52 года… Да, книги Виля Липатова почти не переиздают в последние десятилетия. Некоторая известность поддерживается фильмами, которые время от времени показывают по телевизору – «И это всё о нем», «Инженер Прончатов», «Деревенский детектив» и его продолжения «Анискин и Фантомас» и «И снова Анискин», благо в них снимался актерский цвет того времени: Евгений Леонов, Эммануил Виторган, Игорь Костолевский, Людмила Чурсина, Альберт Филозов, Валентина Талызина, Михаил Жаров, Татьяна Пельтцер, Михаил Глузский, Тамара Семёна, Инна Макарова… Но время меняется всё сильнее, поколения, помнящие реалии 1960 – 1980-х постепенно уходят, и наверняка книгам и фильмам по сценариям Виля Липатова скоро тоже выйдет срок. Это ведь большая проблема: срок годности литературы. Единичные произведения живут столетия, в основном же – в том числе и очень талантливых авторов – уходят в небытие. Я сам не раз критиковал обилие вневременных романов, повестей, рассказов, то есть тех, где действие происходит непонятно когда, герой работает неизвестно где или обладает профессией, которая может существовать и в наши дни, и двести лет назад; нет бытовых, социальных подробностей, а темы поднимаются поистине вечные… Может, таким способом авторы хотят продлить жизнь своим детищам. У Виля Липатова, конечно, можно увидеть вечные темы, но они почти всегда строго увязаны со временем, проблемы поднимаются насущные и актуальные. Но – для того времени. Нынешней молодежи почувствовать его, а не то что понять, практически невозможно. Для них эти книги почти такие же путешествия в сумрак прошлого, как книги Диккенса, Золя, Писемского, Глеба Успенского… В первых рассказах и повестях Липатова больше романтики. «Шестеро», «Капитан „Смелого“», «Своя ноша не тянет», «Глухая Мята», «Смерть Егора Сузуна», «Стрежень» – о трудовых подвигах, которые подаются именно в романтическом ключе. Это роднит их с ранними произведениями сверстников Липатова Василием Аксеновым, Анатолием Кузнецовым, Александром Рекемчуком, да и с Василием Шукшиным, пожалуй, тоже. Повесть «Чужой» 1964 года выглядит несколько нехарактерной для того периода – главным героем (а вернее, антигероем) в ней выступает тогдашний современный мещанин. Этакая крепкая помеха на пути к скорому коммунизму. Под конец 1960-х романтизма и лиризма в прозе Липатова становится всё меньше. Начиная с цикла рассказов «Деревенский детектив» (1967–1968) отчетливее начинает проявляться тема воровства, корысти, которые точат и сельских жителей и городских. Фильмы о сельском участковом Анискине сняты в несколько ироничном, порой даже юмористическом ключе. Способствует этому и игра Михаила Жарова. Впрочем, кажется, за некоторую ироничность прячется и автор. Но на самом деле это трагические рассказы и повести. Люди, которых «оттепель» и порожденные ею книги должны были сделать честными, открытыми, совестливыми, стали совсем другими. После выхода книги «Деревенский детектив» возникла довольно бурная полемика. Одни видели в Анискине диктатора, который держит всю деревню в кулаке, другие называли его «совестью деревни». Так или иначе, вывод из тех статей и рецензий делается однозначный – не всё благополучно в нашем обществе. Строили, строили и вот к чему пришли – воруем, химичим, а то и убиваем. Характерно, что в те же годы были написаны очень горькие рассказы Шукшина «Волки», «Охота жить», «Материнское сердце», «Свояк Сергей Сергеевич», вышли повести Распутина «Деньги для Марии», «Кончина» Тендрякова… Фигур, подобных Анискину (необязательно милиционеров) вообще, по-моему, не хватало и не хватает ни нашей литературе, ни нашей реальной жизни. Вспоминается разве что герой Бориса Екимова Корытин, председатель полуразворованного колхоза, пытающийся остановить разор и получающий от земляков прозвище Пиночет (так и называется сама повесть, вышедшая после краха перестройки, которая опять же, как и «оттепель» должна была сделать людей лучше, а получилось наоборот). За «Деревенским детективом» последовали повести Виля Липатова «Лида Вараксина», где деревенская жизнь показана тоже без былого романтизма, а следом «Сказание о директоре Прончатове», роман сложный и по конструкции, и по идее. И если в этом произведении герою, человеку пусть и не очень симпатичному, но активному, талантливому в своем деле (а речь идет, как часто у Липатова, о сплаве леса), удается победить, то в следующих больших вещах – «И это всё о нем» и «Игоре Саввовиче» – такие герои, достаточно еще молодые люди, проигрывают приспособившимся, укоренившимся. Гибнут – в случае Столетова – физически или в случае Игоря Саввовича – духовно. В общем, наступивший застой Липатов не только увидел, но и подробно, честно описал. Создал и образец человека, которому в застое хорошо и уютно – мастера Гасилова, который буквально изводит и гнобит горящего новым Женю Столетова. Помнится, тогда возник термин – гасиловщина. С гасиловщиной боролись, но, как оказалось, безрезультатно. Самой страшной вещью Виля Липатова стала повесть «Серая мышь». Прочитав ее еще в доперестроечное время (нашел номер журнала «Знамя» с ней в домашней библиотеке), я был удивлен, как такое могли опубликовать в 1970-м. Ведь тогда еще пытались показать советского человека как передового, лучшего. А в повести… Наверное, публикации помогла очередная антиалкогольная кампания. А сюжет повести такой – четверо мужиков, жителей сибирского поселка, проводят воскресный день, выпивая. Ну, это мягко сказано, выпивая… Они разных возрастов, но все еще крепкие, алкоголя, чтобы напиться, им нужно много. И вот колесят по поселку, просят взаймы, ругаются с земляками, слушают советы, оправдываются… Это еще не те алкаши, которые не в состоянии работать, которые превращаются в бомжей. В поселке бомжом и не станешь, трудиться, хотя бы на своем подворье, нужно. Но и не пить они уже не могут, не могут остановиться. Потому так часто и звучит в деревнях придуманная народом причина смерти: сгорел от водки. Сам Виль Липатов этого недуга не избежал, лежал в больницах. Подобно Высоцкому, попробовал излечиться от алкоголизма с помощью наркотиков. Не получилось. Тоже сгорел… Его последним романом стал «Лев на лужайке», опубликованный через десять лет после смерти автора. Главный герой, талантливый журналист Никита Ваганов, делает на своем поприще успешную карьеру. Сначала в сибирском городе, а потом и в столице. Для Липатова роман необычен тем, что в нем почти нет примет времени, нет примеров работы его героя. И становится понятно, что роман-то не о журналистике, а о газетном производстве, вернее, этаком конвейере печатных материалов. Ваганов был одним из лучших работников, но именно конвейера; он не захотел нарушить порядок вещей. И очень точно критик Генрих Митин назвал его «удобным правдолюбцем». Да и название романа говорящее – много тогда было львов, но оказались они не в саванне, а на лужайке. Аккуратной, ухоженной, вегетарианской. Виль Липатов, конечно, не был «несогласным», «инакомыслящим» – тем, кого принято называть диссидентами. Но в его прозе несогласие, разочарование, всё сильнее принимающее форму то иронии, то грусти, усиливалось от одного произведения к другому. Впрочем, как и у большинства тех, кого мы условно можем причислить к его кругу (хотя о степени личной близости судить не могу) – Федора Абрамова, Владимира Тендрякова, Юрия Трифонова, Юрия Казакова. Это были по-настоящему советские писатели, советские люди, видевшие, что страна, созданная их отцами, ими или их старшими товарищами спасенная во время Великой Отечественной, движется к гибели. Все они (и не только они) пытались предупредить, исправить, и умерли, этой гибели не увидев. Природа словно специально выкосила их накануне перестройки, избавила от искушения свободой. Многих из доживших, это искушение погубило – советские становились антисоветскими, коммунисты – монархистами, моралисты – порнографами. Да, книги Виля Липатова вряд ли снова войдут в читательскую моду. Во многом они устарели. Но плохо не столько это, а то, что в последние десятилетия почти не появляется писателей, которые бы попытались отобразить, а то и осмыслить в своих книгах своё , ими проживаемое время. Это непросто, рискованно. И слова Липатова из одного интервью тому подтверждение: «Писателям, работающим над темами сегодняшнего дня, зачастую приходится нелегко, на этом пути мы набиваем себе немало шишек, случается делать и ошибки… Удачно или неудачно, но я ищу, постоянно ищу, а ведь известно: не ошибается лишь тот, кто ничего не делает». Он делал. Январь 2021 Нескучная академичность Павел Петрович Бажов. Малахитовая шкатулка: научное издание. – Москва; Екатеринбург: Кабинетный ученый, 2019 – 896 с. Наверняка все из читающих эту заметку знакомы со сказами Бажова. Если не по книгам, то по крайней мере по мультипликационным и кинофильмам – «Серебряное копытце», «Огневушка-Поскакушка», «Каменный цветок»… Для большинства творчество Бажова остаётся в детстве, возвращаются к нему редко, да и то зачастую, чтоб познакомить своих детей. Это, я считаю, неправильно. Бажов – создатель уральского фольклора. А фольклор предназначен не только и не столько для детей. Сказы Бажова полезнее взрослым, вросшим в свою взрослость, переставшим фантазировать, взвешивать, сомневаться. Уверен, немалое число людей задумается о правильности и праведности своей жизни, почитав «Малахитовую шкатулку». Впрочем, цель моей заметки – не размышления о творчестве Бажова, а рекомендация обратить внимание на конкретное издание. Внешне оно удивляет – толстенный том. Не шкатулка, а ларь. Хотя сказов-то у Бажова не так уж много – около шестидесяти. (В книгу включены 48, опубликованных при жизни автора.) Но это издание научное, в него входят не только очерки самого Бажова, позволяющие лучше понять географию и историю того края, где происходит действие сказов; не только статьи об особенностях творчества Бажова, но и варианты эпизодов, а то и отдельных слов из самих произведений. Большой плюс книги: варианты даны не в приложении, а в виде сносок. Десятая часть, а то и две трети страницы занимают сноски. И они не мешают: хочешь – читай только основной текст, хочешь – заглядывай в сноску, сравнивай, какое слово точнее – оставленное автором или вычеркнутое. Есть среди вычеркнутого потрясающие эпизоды, заставляющие удивиться, чем же они не понравились автору. В сносках и краткие биографические справки реальных людей, ставших персонажами сказов, объяснение диалектных слов, топонимов… Помести всё это в отдельный блок, замучаешься искать, бросишь, и очень многого не узнаешь, многое пропустишь. А так мы оказываемся поистине в писательской лаборатории, рядом с письменным столом автора, видим черновики, справки, заметки. Литературоведческие, филологические статьи, которые часто являются несколько инородным, но необходимым (научное издание все-таки) элементом подобного рода книг, в случае с «Малахитовой шкатулкой» представляются мне счастливым исключением. Чтение их познавательно, а главное – увлекательно. Так что авторам статей Д. В. Жердеву, М. А. Литовской, Е. А. Федотовой хочется сказать спасибо. (Жаль, что не знаю их имен – статьи подписаны по-научному, инициалами.) Знаю, что научные, академические издания у многих вызывают скуку. «Малахитовая шкатулка» – не тот случай. Это случай нескучной академичности. Январь 2021 Хочу оставаться выметальщиком сора В одном из писем Льва Толстого есть такой пассаж: «Сказка все-таки очень хороша, но досадно, что она, если бы не излишек таланта, была бы лучше». Казалось бы, парадокс, но в отношении произведений адресата – Николая Лескова, чье 190-летие мы отмечаем, – оценка вполне справедлива. Попробуем разобраться, почему. Может быть, я приведу некорректное сравнение, но Лесков занимает в плеяде прозаиков золотого века русской литературы то же место, что занимал совсем недавно (по крайней мере, до фильма «Лето») Майк Науменко среди советских рок-музыкантов. Вот перечисляют: Гребенщиков, Цой, Кинчев, Шевчук, Летов и потом, под конец, кто-нибудь хлопнет себя по лбу: «А, Майк Науменко!» Так и с Лесковым: его всегда вспоминают словно бы в последний момент – вспоминают как-то испуганно, удивленно: как это сразу не пришел на ум вместе с Толстым, Достоевским, Гончаровым? Да, Лесков, это один из столпов. Убери его, и купол нашей культуры просядет. И в то же время столп этот не на виду, он словно бы с краю, в тени… Впрочем, в любом храме есть такие столпы. Не знаю, как сейчас, но в советское время знакомство с произведениями Лескова начиналось с детства. Ну как было обойтись, хотя бы в воспитательных целях, без «Тупейного художника», «Привидения в инженерном замке», «Человека на часах», «Левши». В подростковом возрасте манила «Леди Макбет Мценского уезда», потом шли «Овцебык», «Железная воля», «Запечатленный ангел», «Очарованный странник»… Алый одиннадцатитомник Лескова, изданный на заре «оттепели», был украшением квартир. Причем украшением полезным. Советская интеллигенция узнавала по этим книгам ту Россию, что была до революции, именно произведения Лескова становились аргументами и в пользу советского строя, и против него. Лесков пишет действительно опьяняюще ярко, плотно, с тем избытком таланта, который порой мешает. Не будем лукавить, нам легче читать беллетристику – пусть умную, но легкую, по форме, литературу. Талантливо сочиненную, мастерски придуманную. Достоевский, Гончаров, Лев Толстой, Чехов почти во всех своих произведениях первоклассные, но беллетристы. С Лесковым не так. Здесь предвижу возмущенные восклицания: Толстой, Достоевский беллетристы?! Кто ты такой, чтоб заявлять подобное? Попробую защититься цитатой из письма все того же Льва Николаевича тому же Лескову: «То, что я писал о том, что мне опротивели вымыслы, нельзя относить к другим, а относится только ко мне, и только в известное время и в известном настроении, в том, в котором я вам писал тогда. Притом же вымыслы вымыслам рознь. Противны могут быть вымыслы, за которыми ничего не выступает. У вас же этого никогда не было и прежде, а теперь еще меньше, чем когда-нибудь. И потому в ответ на ваш вопрос говорю, что желаю только продолжения вашей деятельности, хотя это желание не исключает и другого желания, свойственного нам всем для себя, а потому и для людей, которых мы любим, чтобы они, а потому и дело их, вечно, до смерти совершенствовалось бы и становилось бы все важнее и важнее, и нужнее и нужнее людям, и приятнее Богу». Это 1894 год. Период очередного разочарования Толстого в художественной литературе, в создании на бумаге придуманных людей. Лесков, считавший себя духовным учеником Толстого, в предыдущем письме довольно витиевато просит разрешения ему продолжать писать так и то, что писал до сих пор. В письме ни разу не встречается «литература», «проза», но речь идет о них. Лесков буквально просит благословения Толстого оставаться писателем, а не религиозным мыслителем, не философом. «Я не могу „показывать живущего во святая святых“ и считаю, что мне не следует за это браться. Мне столько не дано, и с меня это не спросится. Но „горница должна быть выметена и постлана“ ранее, чем в нее придет „друг всяческой чистоты“. ‹…› Словом, я хочу оставаться выметальщиком сора, а не толкователем Талмуда». Выметалищиком сора назвать Лескова, конечно, нельзя. Он создал немало светлых образов, есть среди его героев и праведники. Но всё это очень сложные, с изломанными судьбами люди. Да и судьба самого Лескова ломалась не раз. Его дед по отцовской линии был священником, отец учился в духовной семинарии, но выбрал путь следователя по уголовным делам. Впрочем, сыну старшее поколение дало большие знания о церкви, обрядах; Святое писание Лесков знал подробно. И потому, видимо, всю жизнь боролся за чистоту веры и чистоту жизни священников. «Мелочи архиерейской жизни», изданные в 1883 году, вызвали настоящий скандал. Автора уволили из Министерства народного просвещения, а книга была изъята из библиотек. Зато прогрессивная часть общества рукоплескала ему, хотя «Мелочи…» Лесков писал не для нее, отколовшейся от церкви, а для того, чтобы церковь укрепить. И начинал свой писательский путь Лесков (печатавшийся тогда под псевдонимом Стебницкий) со скандала и обструкции. Первые его очерки приветствовали либеральные издания, но дебютный – «антинигилистический» – роман «Некуда» привел демократическое общество в негодование, посыпались угрозы. И Лесков уехал за границу. В Париже написал сильнейшую повесть «Овцебык», за что был прощен читателями. Следом выходят «Леди Макбет Мценского уезда» и «Воительница» – трагические истории русских женщин. А потом он делает новый выпад против «нигилистов» – роман «На ножах». Всю юность я искал эту позапрещенную, не вошедшую в собрание сочинений книгу. Прочитал уже студентом. Ничего лесковского в ней нет. Тусклый текст с запутанным сюжетом. Можно решить, что это неудачное подражание худшим страницам «Бесов» Достоевского, если не знать, что «Бесы» выйдут позже… Зато после неудачного романа Лесков стал создавать один за другим живописные очерки, в итоге составившие его лучшую книгу – «Соборяне». Лескова будет и дальше мотать из стороны в сторону. Рассказы-иконы будут чередоваться с рассказами-карикатурами. Вместе с сором он будет выметать и жемчужины; Много душевного жара уйдет у него на борьбу с Иоанном Кронштадтским. Но целью Лескова было не разрушение, а укрепление и православия и самой России… Да, и фигура сложная, и проза непростая, требующая знания того времени, церковных канонов. В этом современному читателю, по-моему, может, здорово помочь недавно вышедшая в серии «ЖЗЛ» книга Майи Кучерской «Прозёванный гений». Февраль 2021 Возвращение Николая Тряпкина Николай Тряпкин. Звёздное время: Избранные стихотворения. – М.: Литературная Россия, 2018. – 384 с. Эта книга вышла больше двух лет назад, но оказалась у меня только сейчас. Прочитал быстро – многие стихотворения мне знакомы, наверное, с детства. Николай Тряпкин без преувеличения и частого в таких случаях пафоса – поэт народный. Но при этом нешумный. Жил без скандалов, умер не трагически, стариком. Биография, в общем, его популярности не способствовала. Писались стихотворения, выходили сборники. Некоторые стихи становились песнями, обретали свою отдельную судьбу. Может, это лучшая отрада для поэта – когда его произведения становятся фольклором. Кстати, у Тряпкина есть об этом короткое полушуточное стихотворение, написанное незадолго до смерти: За фольклором, за фольклором! За янтарным перебором! За гармошкой, за рожком! То в телеге, то пешком… И с каким же интересом Шел я полем, шел я лесом! И не знал я до сих пор, Что я – сам себе фольклор. Книги Николая Тряпкина давно не выходили. По крайней мере, последняя, о которой я знаю, была издана в самом начале 00-х. И вот такой увесистый во всех отношениях том, вобравший почти половину его поэтического наследия. Наверное, символично, что книгу выпустило издательство еженедельника «Литературная Россия», постоянным автором которого был Тряпкин. Кстати, «ЛР» было издано пятитомное собрание стихотворений и поэм Юрия Кузнецова. Причем с комментариями и вариантами. Такого же собрания, по-моему, ждут многие русские поэты второй половины прошлого века. «Звездное небо», по словам составителя, Григория Шувалова, «может послужить отправным этапом к созданию полного собрания стихотворений поэта». Справедливо. Книга состоит из разделов, каждый из которых соответствует прижизненному сборнику Тряпкина, начиная с дебютного – «Первая борозда» 1953 года и заканчивая одному из последних – «Разговор по душам» 1989-го, в котором большая часть произведений выходила впервые. Завершающий раздел – «Стихотворения, не вошедшие в прижизненные книги». Но, может быть, стоило выстроить произведения в хронологическом порядке… Заявленный тираж книги 1000 экземпляров. Наверняка большая часть уже разошлась, но, думаю, настоящие почитатели поэзии Николай Тряпкина (в числе которых, знаю, немало и относительно молодых людей) сумеют найти этот том. А закончить эту заметку хочется стихотворением 1970 года: А ты проснись на рубеже какой-то смутной веры А ты стряхни с себя всю пыль, осевшую вчера. Пускай на полке у тебя Вольтеры и Гомеры, А ты впервые видишь дым пастушьего костра. А ты впервые услыхал: звенят под влагой косы, А ты впервые уловил: остёр на вкус щавель. Земля извечно молода и зори вечно босы, И вечно пляшут мотыльки под детскую свирель. Пускай тут были до тебя касоги и шумеры. Пускай ложатся пред тобой смирившиеся львы. А ты проснись на рубеже какой-то смутной веры, А ты услышь подземный рост кореньев и травы. Проза в строчку и проза в столбик Лицей 2020. Четвертый выпуск. – М., АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2020. – 487 с. Начинающих необходимо печатать. Практика мариновки, которая процветала с середины 1960 до конца 1980-х, лишила нас двух-трех поколений писателей. Поколения эти попросту скисли в ожидании увидеть свои книги и публикации в журналах. Да и поколение перестройки утонуло в цунами возращенной, ранее запрещенной литературы. Единицы, не скисшие, не утонувшие, «пробившиеся», зачастую словно бы мстят нынешним молодым, определяя их в «литературный резерв». В литературе не может быть резерва – всё более или менее талантливое нужно бросать на передовую. А там критики и читатели разберутся, кого можно и нужно читать, а кого нет. Тем более книги и толстые журналы нынче выходят у нас крошечными тиражами. Процветают разнообразные сетевые ресурсы, где как правило нет ни редактуры, ни корректуры. Этакий почти самиздат. Тем ценнее коллективные сборники и отдельные книги тех, кто вступает на писательский путь, выпускаемые серьезными издательствами. Отлично, что Форум молодых писателей «Липки» с самого своего основания выпускает альманахи и книги начинающих. Этим занималась и премия «Дебют», а теперь «Лицей». В конце прошлого года вышел в свет сборник лауреатов четвертого сезона премии имени Александра Пушкина для молодых «писателей и поэтов» «Лицей». В сборнике произведения шести лауреатов в номинациях «Проза» и «Поэзия». Назову их имена: Ринат Газизов, Сергей Кубрин и Екатерина Какурина в прозе, Александра Шалашова, Евгения Ульянкина и Борис Пейгин в поэзии. (Тут, к слову, стоит вспомнить, что Пушкин был не только прозаиком и поэтом, можно подумать о введении еще хотя бы двух номинаций, пусть и разделив премиальный фонд не на шесть, а на двенадцать человек; для драматургов и литературных критиков премий у нас, скажем так, негусто.) Особенно я рад за Сергея Кубрина. Даже не потому, что он стал лауреатом, а что написал такие замечательные рассказы. Простые по форме, но трогательные и порой трагические. Местами поразительно достоверные. С Кубриным я знаком, хоть и шапочно, давным-давно. Помню его юношей, на вид этакого ботаника, автора маленькой школьной повести, герой которой, подросток, всеми шпыняемый, обворовывает магазин, чтобы стать своим… Потом я с удивлением узнал, что Сергей ушел в армию. Именно ушел, а не попал. Еще сильнее удивился, когда мне сказали, что он устроился работать в полицию. Писать не бросил, но больших удач я у него не встречал. И вот – настоящая проза. Полноценная книга рассказов, объединенных одними персонажами, одной темой… Не принижая труда редакторов сборника, замечу, что не все отлично (например, в двух абзацах первого рассказа слово-паразит «достойно» (чего главное «достойно»?)), есть над чем поработать и автору. Но свою ноту, по-моему, он нашел. Не имею в виду, что теперь Кубрин должен писать о буднях следователей и оперативников, но именно та форма изложения, в какой написаны рассказы, меня очень сильно зацепила. И, видимо, не одного меня. Второе место премии «Лицей» тому подтверждение. Но кроме радости при чтении сборника, столкнулся я с недоумением. Это подборка Александры Шалашовой, получившей первое место в номинации «Поэзия». Александру я тоже знаю довольно давно, и знаю как автора тонких, порой поистине ювелирных рассказов. И тут вдруг обнаруживаю среди поэтов со стихотворениями в форме… Верлибр это, кажется, называется, свободный стих. Александр Блок еще себя в нем пробовал. Но Александра Шалашова – прозаик от бога. И у нее получаются не верлибры, а проза в столбик. Вот один из примеров: а мы завтра купим творожных сырков и готовый кулич в палатке череповецхлеб а вечером станем смотреть мультфильм. приходит к маме соседка и говорит — там ваш муж пьяный валяется, на лестнице между вторым и третьим. мама стоит молча, не переодевшись после работы, в чёрной юбке со шлицей и сером джемпере. продолжает соседка — да вы что, вообще не волнуетесь, мне бы такое самообладание, спокойствие олимпийское. все, что случается с близкими — пропускаю через себя как пушащуюся ниточку сквозь игольное ушко, что никак не лезет, хотя уже послюнила пальцы. и как боялась, когда ванечку забрали в инфекционное и две недели разрешали только сухари, сушки и сухое печенье, а он давился, выплёвывал, не мог и боялся смерти. а мы идём забирать папу на лестницу между вторым и третьим. и пахнет, пахнет так — хлоркой, заскорузлыми половиками, апрельской вербой. Может быть, и отлично. По крайней мере жюри присудило автору первое место. А мне жалко, что я не прочел об этом полноценную прозу, а удостоился конспекта. Наброска. Словно прозаик взял и поленился написать рассказ… Впрочем, я захожу на опасную территорию. Поклонники верлибра, слышал, люди отчаянные. Февраль 2021 Не в дамках Дмитрий Быков в одной из своих статей (а может, и не в одной) говорит о двух «оттепелях» – первой, начавшейся вскоре после смерти Сталина и окончившейся в 1958-м, и второй – 1960-х. По-моему, эта теория справедлива. И вот еще что интересно: именно первая оттепель дала русской (советской) культуре тех, кого в декабре 1960-го критик Станислав Рассадин назовет «шестидесятниками». Сами 1960-е почти никого не дали. Вернее, таланты-то были, а ворота уже прикрыты, небольшое пространство оказалось заполненным: план по свободомыслящей молодежи выполнен. Остальные – драматурги и прозаики Петрушевская, Вампилов, поэты Бродский, Губанов, Высоцкий, Чухонцев, прозаики Маканин, Довлатов, да и многие другие долгое время должны были ждать своей очереди, удовлетворяясь редкими публикациями. Нежелающих удовлетворяться манила или эмиграция, или сам- и тамиздат, места не столь отдаленные. Исключения, конечно, были, но тенденция сохранялась до самых 2000-х. И наша литература потеряла несколько поколений писателей – до читателя доходили голоса не поколений, а пробившихся одиночек. Глебу Горышину в этом плане повезло. И с годом рождения (1931), и с выбранной профессией журналиста, и с тем, что из журналиста он очень быстро вырос в писателя – в мартовском номере журнала «Нева» за 1957 года вышел его дебютный рассказ «Лучший лоцман», а на следующий год и книга, вызвавшая отклики… После окончания в 1954-м Ленинградского университета Горышин уехал на алтайскую целину, стал работать в газете. Писал статьи и репортажи, находил, может, поначалу и подсознательно, сюжеты будущих повестей и рассказов. С Алтаем Горышин будет связан большую часть жизни. Здесь во время одной из командировок познакомится с Шукшиным, и тот предложит ему сняться в эпизоде фильма «Живет такой парень». Эпизод крошечный, но колоритный: главный герой Пашка Колокольников в исполнении Леонида Куравлева пытается познакомиться с молодой женщиной, выбивающей матрас. И тут в калитке появляется здоровенный, высоченный мужчина. Это и есть Горышин 1963 года, уже автор нескольких книг. Впрочем, и у режиссера Шукшина только что вышел сборник рассказов «Сельские жители». Позже, наряду с Василием Беловым, Горышин станет самым близким Шукшину человеком в писательскому цеху. (С Астафьевым и его вологодским окружением Василий Макарович познакомится в 1973-м, во время съемок «Калины красной», личное знакомство Шукшина и Распутина для меня под вопросом.) Сохранилась переписка двух писателей, и в ней – шукшинское признание: «Люблю твою честную прозу». Горышин писал в основном рассказы и небольшие повести. Как показывает история, произведения этих форм недолговечны. Русскому читателю запоминаются романы, широкие литературные полотна. Авторов рассказов, писавших во второй половине прошлого века, кого бы часто переиздавали, кого бы действительно помнили, можно пересчитать по пальцам… А впрочем, и этого не получается. Рассказчик Шукшин, наверное, не был бы так популярен без Шукшина режиссера и актера, Солженицын хоть и ассоциируется с «Одним днем Ивана Денисовича» (большим, но действительно рассказом), «Матрениным двором», но как знать, помнили и читали бы его сейчас, продолжи он писать только рассказы и повести. Несколько великолепных рассказов Валентина Распутина заслонены его крупными повестями, а рассказы Олега Куваева – романами «Территория» и «Правила бегства»; у Виктора Астафьева почти все рассказы собраны в цельные повествования – «Последний поклон», «Царь-рыба»… После публикации моего прошлого очерка о Виле Липатове, некоторые читатели упрекнули меня в том, что я даже не упомянул о его замечательных рассказах. Да, виноват. Но очерк небезразмерен – я выбрал разговор в основном о крупных вещах Липатова. Стоит назвать Василя Быкова, писавшего на стыке рассказа и повести, Юрия Казакова, которого, к сожалению, издают и читают всё меньше и меньше. Помнят, но вряд ли читают рассказы 1950 – 1970-х Юрия Нагибина. Что говорить о наследии Евгения Носова, Сергея Никитина, Сергея Антонова, Георгия Семёнова, Виктора Потанина, Ивана Уханова… В числе если не забытых, то полузабытых, или забываемых рассказчиков и Глеб Горышин, писатель большой художественной силы. Он если не родоначальник, то уж точно один из первых, кто ввел в послевоенную русскую литературу городского жителя, крепкого, смелого парня, отправляющегося осваивать пространство страны. Многие герои первых его сборников очень напоминают самого автора. И внешне, и по возрасту, по роду занятий. Написаны, как правило, от первого лица. Горышин отправился на Алтай как журналист, но после перепробовал множество профессий, изъездил всю Сибирь (и не только). Он, видимо, был буквально одержим охотой к перемене мест. Такими и создал многих своих героев. Наверное, программным или типическим можно назвать его рассказ «Дамба», вошедший в дебютную книгу «Хлеб и соль» 1958 года. (Цитаты из этой книги, так как позже автор вносил в рассказ исправления.) Главный герой, молодой журналист, живет в поселке Заречье напротив Бийска. Моста еще нет, люди переходят реку по временной дамбе. Близится весна, герою, парню в расцвете сил, хочется влюбиться. «Я ходил по бийским улицам, по заводам и учреждениям, выполнял свои дела и каждую минуту готов был влюбиться. Я был совершенно к этому готов. И возможности для этого были. Как пестрые птахи, стрекотали на новых кирпичных стенах ленинградские девчонки, приехавшие в Бийск на стройку. Неразличимо завлекательны были официантки в ресторане „Бия“, куда я ходил обедать. Любовь должна была состояться вот-вот. Однажды я встретил на улице Таню». Она тоже, судя по всему, готова влюбиться. «Таня смотрела на меня близко и влажно, глаза ее начинали косить, сползались вместе. Я знал, что так бывает от любви. От любви ко мне. Я не мог ошибиться». Герой приводит ее к берегу Бии и показывает на свое Заречье. «– Танюшка, – говорил я, – что же нам делать? Ведь взорвут дамбу, и я останусь там, в Заречье. Как же я там буду? Танюшка, вон видишь изба? Она маленькая. Но нам хватит. Ведь хватит? Вот бы нам ее. Пока пройдет лед. Я бы ловил рыбу, а ты бы варила уху. Танюшка, это была бы хорошая жизнь. А? Как ты думаешь? – Слишком хорошая, – сказала она». Романтика, рай в шалаше… Но в жизни у Тани оказывается маленький сын. «Сереже было полтора года. Он все смотрел на меня и ни разу не улыбнулся. Мои ухищрения понравиться Сереже были жалки. Он отверг их. В комнате едко, пахло пеленками. Когда мы целовались с Таней, Сережа начинал беспокоиться. Ему явно не нравилось это дело. Он полз по дивану и норовил сесть между нами. Таня хватала его, прижимала к себе и целовала отрывисто и хищно. – Сержик, я тебя люблю, – говорила она ему исступленно и смотрела на него потерянными глазами и отсаживала его подальше от нас. Мы снова целовались, потому что я не знал, что говорить. Сережа снова полз к нам поближе. Я встал, подошел к форточке и долго там стоял. – Скоро я уложу его спать, – сказала Таня. Сказала откровенно и, мне показалось, зло. Я вернулся на диван, и Таня рассказала немного о своем муже. Он работал инженером на стройке, год назад попал под машину, умер и теперь смотрел на нас со стены спокойно и отрешенно. И я тоже вдруг стал спокойный. – Он был хороший, – сказала Таня. – Он ко мне так относился… просто… не знаю… – Ну что ж, – сказал я, – опять замуж выйдешь. – Да… какие там мужья… – Сказала с тоской так, что я вдруг ощутил свою щенячью молодость, нельзя мне было вмешиваться в эту жизнь, что совершалась рядом со мной, в жизнь чужой мне женщины, Тани. На стройке кончался день. Уже кто-то распахнул окно, и к нему приникла радиола, и привычно вступила в свои права „Муча“. Воздух розовел. Голоса перемешались. Ленинградские девчонки в лыжных штанах, в беленых известью ватниках и кокетливых косынках пробежали мимо окна. С достоинством прошли парни в одинаковых, воробьиного цвета кепочках. Тонко гукнул паровозик, привезший с четвертого участка три вагона девчонок и парней. Я оглянулся. Комната мне показалась темной. Таня по-прежнему сидела на диване. Сережа тоже. Я почувствовал вдруг, что все зря. „Придумал, опять придумал. Ничего нет. Ничего не может быть“, – сказал я себе. Мягко гомонила за окном стройка. Мне очень завелось туда. Но уйти теперь было нельзя. Я сидел и ждал. И Таня тоже ждала. И оба мы знали, чего ждем, и знали все друг о друге. И нельзя уже стало ничего говорить, потому что все бы было не то. А рядом, за форточкой, совершалась иная, моя прежняя легкая жизнь. До чего она была молодая, та жизнь. Зачем я ее бросил? Зачем? Если бы мне опять туда, чтобы просто идти и смотреть на небеса. Далеко ухнул взрыв. Рвали лед на Бии. – Пойду, пожалуй, – обрадовался я. – А то дамбу взорвут, ночевать негде будет. – Вы можете ночевать здесь, – сказала Таня с отвращением. Я стал надевать пальто. Теперь я уже не мог остаться. Не надо ей было ничего говорить». В своей избушке в Заречье, герой пишет до утра статью или очерк – «работает», но желание «любить» не проходит: «– Дурак, – говорил я себе. – Дурак! Утром, едва встав, я помчался к дамбе. Я не видел ни неба, ни солнечного дня, занимавшегося над Бией. Я видел только два женских глаза. Они косили, сползались вместе от любви ко мне. Я мог их потерять. Дамбу уже взорвали в трех местах. Милиционеры, отбившие натиски зареченцев, которым, как и мне, была необходима дамба, теперь отдыхали душой. Воронки были наполнены белым ледяным крошевом. Каждый кусок льда в воронках шевелился сам по себе, ерзал и шуршал. Я потрогал крошево подошвой своего сапога. Я сам отдал себя в руки милиционерам, которые ждали меня на берегу». Кое-как уговорив лодочника переплыть реку по шуге, герой добирается до Таниного дома. «…У Тани сидел мой знакомый крановщик со стройки. Я писал о нем очерк и снимал его для газеты. Сережа сидел на кровати и серьезно смотрел на него. – Пришел интервью брать? – сказал мне крановщик без заметного дружелюбия. – Да, – сказал я, – пришел брать. – И сделал глазами быстрый выпад, чтобы поймать врасплох Танины глаза: что там в них. Нет, не вышло. Ее глаза ушли в сторону от меня. И все время они уходили. Мое довольство собой и своей жизнью обращались понемногу в неподвижную ярость. „Зачем, – твердил я про себя, – зачем мне все это?“ Крановщик был спокоен. – Ну, – сказал он мне, – все пишешь? – Он взял со стола бутылку с пивом, подцепил двумя пальцами железную пробочку и сколупнул ее на сторону. – Пойдем, – сказал я Тане, – погуляем. – В кино поехали, – сказала она и посмотрела одинаково на меня и на крановщика. Я не мог этого вынести. Сказал: „Сейчас приду“ и пошел вон из комнаты, старательно ставя ноги. Таня вышла за мной на лестницу. – Пойдем, – сказал я ей. – Пойдем. Ну, пойдем. – Ты хороший парень, – сказала Таня. – Только какой-то ты… Все работают, а ты чего-то ходишь, пишешь… Он за меня, знаешь, душу отдаст. Я медленно пошел по лестнице, потом по улице. Все казалось, что сейчас меня догонят и позовут обратно. Но никто меня не позвал. Я вышел на берег и стал смотреть. Что-то показалось на Бии знакомое-знакомое. Показалось и унеслось прочь. Уплыла дамба. Я не устоял и побежал за ней следом, да скоро бросил. Наплывали всё новые, незнакомые мне льдины. Все они торопились в новые, незнаемые места. Припомнился мне парень-перевозчик. Как он сказал: „По Бии не поплаваешь – жизни не узнаешь“. Эти слова все отдавались в голове: „Жизни не узнаешь, жизни не узнаешь…“ Почему я остался опять один? Почему не подружился с Сережей, серьезным мальчиком? Почему отступил перед крановщиком? Почему я испугался своей любви? Ведь она могла быть. Могла… А теперь ее нет. – Жизни не узнаешь, – сказал я громко. – Не узнаешь жизни. – Захотелось побежать и что-то вернуть. Но было поздно бежать и некуда. Я стоял и смотрел. Рядом со мной стояли сосны и тоже смотрели. Ветки на них шевелились, на ветках шевелились иглы. Каждая игла норовила поглубже воткнуться в теплую синь. Каждая игла топорщилась, наливалась веселой зеленой решимостью: жить!» Я привел такие обширные цитаты для того, чтобы, с одной стороны, показать язык Глеба Горышина, внешне простой, но с массой оттенков, намеков, невысказанного в лоб, а с другой, чтобы не пересказывая передать вот эту характерную для него ноту: да, хочется любви, хочется семейного уюта, но свобода важнее. Ведь женщина, ребенок, хозяйство, это якорь, а то и камень на шее. «Жизни не узнаешь» можно трактовать по разному. В том-то и секрет настоящей прозы. «Жизни не узнаешь», если будешь бросаться такими Танями, или соединишься с одной из таких. Неслучайно герой, мечтая о жизни (вдвоем) в избушке, о рыбалке, сказал: «Она маленькая. Но нам хватит. Ведь хватит? Вот бы нам ее. Пока пройдет лед». Здесь ключевое слово «пока». А что там будет дальше? Вернутся в Бию вместе? Герой уедет дальше по своим журналистским делам?… Позже, в переиздании, Горышин усилил эту ноту временности: «Вот бы нам в ней пожить. Пока пройдет лед». В рассказе важен и крановщик, которого обнаруживает герой дома у Тани. Она уверена, что этот крановщик за нее «душу отдаст». Может быть. Но в основном герои Горышина не знают, кому отдать душу. Их распирает от собственной силы, сознания свободы. В то же время они тяготятся ею. Они работают на износ, но и это не помогает остепениться, успокоиться, бросить якорь. Один из самых страшных его рассказов – «Просека» (1961). Главный герой по прозвищу Толя большой, это настоящий богатырь. Это трудяга, это очень сильная личность. Но ему полшага до того, чтобы превратиться в зверя. Да и работа у Толи большого хуже звериной – он вырубает родную тайгу под ложе Братского водохранилища… Горышин написал много. Писал разно. Несколько названий того, что прочесть, по-моему, нужно обязательно: «Тихие воды», «Запонь», «Ударение на первом слоге», «Ванька Авдюшкин», «Снег в октябре», «Сад», «Весенняя охота на боровую дичь»… Собрания сочинений, кажется, нет, в Интернете многого не найдешь. Последняя прижизненная книга прозы вышла, если не ошибаюсь, за девять лет до его смерти, в 1989 году. Потом были только журнальные и газетные публикации, сборники стихотворений, изданные за свой счет или с помощью друзей. Последние годы жизни он провел в родном Ленинграде, ставшем Санкт-Петербургом, в поселке писателей Комарово и вепской деревеньке Нюрговичи (в той ее части, что называется Гора) в Тихвинском районе Ленинградской области. Об этой деревеньке, ныне обезлюдевшей, и ее окрестностях – последнее его произведение и первый роман – «роман с местностью» – «Слово Лешему», изданный посмертно и мало кем замеченный в эпоху постмодернизма, иронии, стёба. В очерке 1984 года «Возвращаясь к напечатанному» Глеб Горышин заметил: «Многим авторам, особенно молодым, кажется, что с помощью иронической прозы можно кратчайшим путем пройти в литературные дамки: сначала ироническая проза, а там, глядишь, и гротеск, и фантасмагория, и кто-то по небу полетел, как у Гарсиа Маркеса… Стоит только возвыситься над реализмом ползучим, вознестись в сферу чистой иронии – и в дамках, можно усваивать повадки мэтра…» Сам Горышин давно уже не в дамках. Реализм по-прежнему не в чести у большинства читателей. Но я надеюсь, что есть немало и тех, кто любит его честную прозу. Или вдруг откроет для себя, благодаря этому очерку. Март 2021 Без заумности Константин Комаров. Только слово. – М.: Зебра Е, 2021. – 576 с. Константин Комаров в отличном возрасте для поэта – тридцать с небольшим. Тем более он давно уже не в «молодых» и «подающих надежды» – у него несколько поэтических книг, публикации в толстых журналах. Пишет он и рецензии, литературно-критические статьи, что наверняка помогает ему в сочинении стихов: поэт в стеклянной колбе, не слышащий чужие голоса, по-моему, ничего настоящего создать не способен. А таковых нынче немало – прячутся, затыкают уши, заворачивают себя в непроницаемый кокон. И стихи у них как правило глухие, аутичные, для них самих. Комаров не из их числа. Да и слово «сочиняет» не очень к нему подходит. Скорее, записывает, облекает в поэтическую форму крупицы реальности. А внутренняя жизнь, переживания так называемого лирического героя, рождение стихотворений, это ведь тоже она, реальность. «Константин Комаров не задумывается: для чего? почему? кому? как? и где? когда? и куда? Он не может не петь», – отмечает один екатеринбургский мэтр (к счастью, не в данной книге). По-моему, Комаров наоборот все эти вопросы себе и своему герою постоянно задает. Большая часть стихотворений как раз и поиск ответов на них. Поиск, в общем-то, безрезультатный, так как ответы означают для поэта смерть. Ответил – и замолчал. Мне нравится читать небольшие поэтические книги и сборники – таковые у Комарова до недавнего времени и выходили: двадцать-пятьдесят стихотворений. Компактные, цельные, плотные. Но, видимо, пришло время выпустить большую книгу – почти пять сотен стихотворений. Надеюсь, для Константина Комарова она окажется полезна не только как удовлетворение авторского тщеславия, а как предмет анализа пройденного, работы над ошибками и необходимости искать новое. Книга построена так – от свежих стихотворений 2018–2021 годов к ранним. Есть написанное в 2005-м, когда автору было лет семнадцать-восемнадцать. По-моему, среди свежих больше не совсем удачных, «случайных» или «разминочных»; есть и такая черта – Комаров стал заметнее ориентироваться на слух, на звук. Может, сказывается частое участие в различных поэтических турнирах и слэмах, где важна не столько мысль, сколько яркая подача, острословие, мгновенный эффект. «Это было где-то в песне/про разбитое пенсне./Это было то ли в Пензе,/то ли в непутевом сне». Такое лучше слушать, чем читать глазами. Мне больше по душе именно те его стихотворения, которые скорее для чтения. В дыму сигаретном, как в доме, устроясь, – молчи напролом. Чего тебе надобно, кроме табачной тоски о былом? Да нет, ничего мне не надо, и я ничего не хочу, из этого райского ада мне выбраться не по плечу. Из этого серого праха я создан. Кого мне дурить? Курить и не плакать, не плакать. Курить и не плакать. Курить. Стихи нынче, мягко говоря, не самый популярный объект чтения. Многие отмахиваются: сложно, скучно, заумно. Можно согласиться, но не абсолютно. Есть поэты, причем талантливые и глубокие, которых читать интересно. Среди них и Константин Комаров. И даже в не самых лучших его вещах обязательно блеснут удивительные и удивляющие строки… «Бьются рифмы в голове задраенной», «Воздух, полный вмятин/Птицей пал в окно./Спят, еще не спятив,/двое как одно», «Беззвучных слов пустые гильзы»… Книги Комарова до недавнего времени выходили в основном в родном Екатеринбурге. Но в прошлом году появился сборник «Почерк голоса», выпущенный «Русским Гулливером», в этом «Только слово» – «Зеброй Е», издательствами общероссийского масштаба. И хоть вряд ли эти книги можно найти в любом книжном магазине, но так или иначе поэзия Комарова становится доступнее. К тому же существуют сайты толстых литературных журналов, где его подборки не редкость. Март 2021 Создатель сложных героев Продолжается череда 200-летних юбилеев русских классиков. Пушкин, Гоголь, Гончаров, Лермонтов, Тургенев… Настала пора вспомнить и Алексея Феофилактовича Писемского, который родился 23 марта 1821 года. Писемского и при жизни исключали из первого ряда писателей, заживо хоронили не только его самого, но и им написанное; продолжилось это и позже, но все-таки к числу полузабытых и нечитаемых Писемского отнести нельзя. К некоторым его произведениям не просто обращаются сегодня, но и дискутируют, ломают копья. В этом, наверное, и надежда на бессмертие для так называемых социальных писателей – если история развивается по спирали, то на определенном витке о них вспомнят, к их книгам потянутся. Писемский писатель социальный. Многие его герои врощены в общество, а точнее в то, что мы нынче называем словом «социум». Быть однозначно положительным или отрицательным в социуме невозможно. Неизбежно идешь на компромиссы, если не лжешь, то уж точно далеко не всегда рубишь правду-матку, лавируешь, подстраиваешься… И Писемский, наверное, как мало кто сумел показать реальных людей – сложных, провоцирующих на споры хотя бы с самим собой. Вроде и осуждаешь, но тут же и оправдываешь, называешь подлецом, но и сочувствуешь. Алексей Феофилактович прожил почти шестьдесят лет. Написал много. В 1959 году вышло наиболее полное собрание его сочинений – в девяти томах, хотя очень многое и это собрание не включило. Не всё в равной степени пережило время, но некоторые произведения стоит прочесть. Повесть «Тюфяк», рассказы «Старческий грех», «Питерщик», романы «Взбаламученное море», «Люди сороковых годов», «В водовороте», цикл рассказов «Русские лгуны», «Путевые очерки» о Каспийском море, окружающих его землях и живущих на них людях… Но лучшим произведением Писемского, по-моему, является его роман «Тысяча душ», о котором я хочу сказать подробнее. Он удивительно легко читается, а порой кажется поразительно современным. Роман написан в 1858 году. Это один из первых, если не первый, большой – тогда было в ходу слово капитальный – русский роман. «Обломов», «Война и мир», «Преступление и наказание», «Что делать?», «Отцы и дети» появятся позже… Архетипы русской дворянской прозы еще не сложились, далеко было до превращения типажей в шаблоны. «Тургеневская девушка», «женщины Достоевского», «новый человек» не стали терминами… Писемский идет по ненаезженной дороге и делает множество открытий, которые привели в восторг, но и замешательство тогдашних литературных критиков. Сначала было молчание. Потом в журнале «Всемирное обозрение» негодующее недоумение литератора Владимира Зотова: «В настоящее время, когда равнодушие наших журналов к литературе дошло до крайней степени, – появляется лучший роман г. Писемского, имеющий огромное литературное и общественное значение, роман, которому суждено составить эпоху в нашей литературе, встать рядом с „Мертвыми душами“ и повестью „Кто виноват?“. Если бы г. Писемский не написал ничего более – и „Тысячи душ“ довольно, чтобы о нем никогда не забыла русская литература. Так почему же молчат толстые журналы?!» После этого критики осторожно стали о романе писать. Дмитрий Писарев, самый смелый и, на мой взгляд, умный из критиков «золотого века» русской прозы, в 1861 году опубликовал статью под названием «Писемский, Тургенев и Гончаров». Но сосредоточил свое внимание на романах Гончарова, роману же Писемского уделил совсем мало слов. Но зато каких: «…о таком романе, как „Тысяча душ“, нельзя говорить вскользь и между прочим. По обилию и разнообразию явлений, схваченных в этом романе, он стоит положительно выше всех произведений нашей новейшей литературы. Характер Калиновича задуман так глубоко, развитие этого характера находится в такой тесной связи со всеми важнейшими сторонами и особенностями нашей жизни, что о романе „Тысяча душ“ можно написать десять критических статей, не исчерпавши вполне его содержания и внутреннего смысла…» Впрочем, ни одной отдельной статьи о «Тысяче душ» Писарев не напишет, хотя и будет упоминать Писемского и его роман только в превосходной степени. Наверное, критики пришли в замешательство не столько от сюжета романа. А сюжет такой. Яков Васильевич Калинович, выпускник Московского университета, приезжает в уездный город Энск и занимает должность смотрителя уездного училища. В него влюбляется дочь вышедшего на пенсию предшественника Калиновича Настенька, дело идет к свадьбе, но он выбирает Полину, обладательницу тысячи душ крепостных. Калинович уезжает в Петербург, с помощью связей Полины и ее бывшего любовника, казнокрада князя Ивана делает карьеру и в итоге становится исполняющим обязанности губернатора. Но чиновники-коррупционеры, с которыми Калинович вел борьбу, побеждают. Его отправляют в отставку, сам он чуть не попадает под суд; жена умирает, зато в его жизнь возвращается Настенька, которая выходит за него замуж. Смутили критиков, скорее, персонажи, слишком живые – неотшлифованные литературностью. Петр Михайлыч, отец Настеньки, вдовец, вроде бы добрейший и бескорыстнейший человек, сожительствует со своей экономкой. Без венчания это, конечно, грех, но важнее другое – когда он умирает, экономка остается без крыши над головой, без куска хлеба. И только скорая смерть избавляет ее от сумы… Нехорошо Петр Михайлыч поступил. И его дочь тоже… Сама Настенька, молоденькая девушка, курит (редкое в литературе того времени явление), энергично стремится женить на себе Калиновича, позже она откровенничает о свободе любви, о том, что готова была жить с тем, кто о ней заботился, после побега Калиновича и смерти отца, но «он сам не захотел». Настенька становится актрисой, при первом же свидании садится Калиновичу на колени, а потом с легкостью выходит за него замуж. Калинович же – идеалист в начале романа, затем становится частью коррупционной цепочки, достигает значительного поста и после этого начинает выводить на чистую воду своих недавних благодетелей. Но это можно трактовать не только как стремление принести пользу государству, а как простую месть за унижения, за жизнь с некрасивой, но богатой женой, за тысячу душ крепостных, которые не принесли счастья. В общем, сложные герои. Нелитературные какие-то. Будто не придуманные, а вот такими, многомерными, взятые из живой жизни. Писемский обладал этим даром – писать так, что забываешь, что это литература. Словно не читаешь, а подсматриваешь. Подсматривать нехорошо, но ведь так интересно. Март 2021 Претенденты на «Нацбест» Герман Садулаев. «Готские письма» Если я вижу, что в лонг- или каком-нибудь ином листе есть книга Германа Садулаева, начинаю с нее. Садулаев – очень умный человек, а книги умных людей полезно читать. Эта книга посвящена готам. Не молодежной и почти исчезнувшей субкультуре, а исчезнувшему народу (или союзу германских племен), что в первой половине первого века нашей эры завоевали почти всю Европу, а на клочке Крыма сохраняли государственное устройство до XV века. Как человек ума недалекого я вряд ли понял суть книги. Но прочитал буквально запоем – интересно, познавательно, увлекательно. Книга состоит собственно из писем, а также рассказов, статей, одного интервью. Большое значение имеет послесловие, оно же комментарии. Автор не слишком убедительно объясняет нам, что большинство писем и других текстов принадлежат не ему, а одному малоизвестному полусумасшедшему ученому, с которым автор находился в переписке и, видимо, один раз короткое время пообщался лично. Я хоть и простодушный человек, но в ученого не поверил. Главным образом потому, что встреча и общение автора с ученым описаны не очень-то правдоподобно. Цитата: «В августе я был в Крыму. Мои друзья встретили меня на дороге из Евпатории в Севастополь, у Орловки, чтобы отвезти в долину Узунжи. Пока я грузил в микроавтобус свои вещи, к нам подошёл бойкий мужичок неопределённого возраста. Он попросил добросить его до какой-то развилки. Место в микроавтобусе было, и друзья после некоторого колебания согласились. Усевшись, попутчик сразу сообщил, что является обитателем дурдома, но что он почти нормальный и что его отправили инспектировать санатории. Мы ехали вместе около часа, и всю дорогу он не умолкал: сыпал безостановочно какими-то очень точными, но бесполезными данными, а еще рассказывал скабрезные анекдоты, смешные стихи и песенки. У меня сложилось впечатление, что он не так прост, каким хочет казаться. Если бы он хотя бы упомянул готов, я бы его узнал. Но он ничего не сказал про готов, и я ничего не сказал, и мы не узнали друг друга. Он вышел на развилке. Кажется, ему надо было в Бахчисарай». Дело в том, что как раз от Орловки идет кратчайшая дорога до Бахчисарая – каких-то двадцать километров – через села Вишневое, Айвовое. По другим намного дольше добираться. Впрочем, до любой развилки ехать никак не около часа – меньше. Так что здесь умышленно или нет Герман показал: ученый, переписка, встреча, всё это мистификация; единственный автор «Готских писем» я сам. Трактовать книгу мне не под силу. Я чувствую, что при помощи истории готов (очень туманной, так как свидетельств и документов почти не осталось) Герман размышляет об истории вообще; о том, как возникают и исчезают народы. Что такое народы вообще. Глава «Готско-гуннская полемика», построенная в форме интервью – одна из лучших частей книги. Там о том, что украинцы считают себя наследниками готов (пришедших некогда с севера Европы), а следовательно настоящими европейцами, а русских – наследниками гуннов, пришедших из азиатских степей. В свою очередь русские считают иначе. В этом и суть полемики. (Есть ли она на самом деле – не знаю.) Вообще тема войне в Донбассе отдано немало страниц. Вернее, не войне, а ее месте в продолжающем тлеть готском наследии. Не забывает Герман, конечно, и своих любимых кришнаитов. В рассказе «Волчье брюхо и сын возницы» встречаются два кришнаита. Один украинский доброволец, другой – донецкий ополченец. Доброволец служит в Готском добровольческом батальоне (опять же не знаю, существует ли такой на самом деле) и попадает в плен к ополченцам. Не могу не процитировать перл в лучшем смысле этого слова: «Гот вспомнил о том, что он кришнаит». В итоге всё заканчивается относительно благополучно… Да, я прочитал «Готские письма» (а это 450 страниц) быстро, с увлечением. И вновь, как после «Ивана Аустлендера» и многих других книг Германа Садулаева остался разочарован. Писатель такого таланта и ума (а эти качества совпадают у очень немногих) потратил силы, время (а про готов он говорил в одном из интервью еще летом 2018-го), жар души на очередную игрушку. Есть ведь игрушки, развивающие интеллект, воображение, моторику, но они все равно остаются только игрушками. В 2016 году Герман написал яркую, смелую, решительную статью под названием «Долой самодержавие!» Все эти годы я надеялся, что следующая его книга будет художественным развитием той статьи. К сожалению для себя – ошибся. Это практика большинства современных наших писателей: их публицистика, это одно, а проза – другое. Впрочем, может быть, я не всё понимаю. Антон Секисов. «Бог тревоги» Мне нравится проза Антона Секисова. И повесть «Кровь и почва», и сборник рассказов «Через лес». Новую повесть – «Бог тревоги» – я тоже прочитал с большим удовольствием. Действие в ней происходит в Петербурге, куда главный герой, литератор и стопроцентный москвич, переезжает в поисках вдохновения. Петербург – а в книге это мыслящий и одушевленный организм – устраивает герою череду приключений и испытаний. Тут не до писания книжек, надо как-то умудриться не спятить, не погибнуть. Но, видимо, наигравшись с героем, город дал герою-автору записать произошедшее, так появилась большая, объемом с нормальный европейский роман, повесть. Я верю, что многое было на самом деле. Тем более повествование ведется от первого лица, в книге полно реально существующих людей, которые фигурируют под своими именами и фамилиями. Пишет Секисов, по моему личному мнению, удивление ярко, остроумно. Процитирую и заодно посмакую несколько эпизодов. «Оля – скандинавская мраморная королева. Снегирев – арабский шейх, с шерстяными, но аристократическими руками, со странно темной лысиной, в которой, как в черном зеркале, гасли все блики и отражения». «Меня ждет обыкновенная семейная жизнь, ее теплый навоз, в котором пришла пора согреться и успокоиться». «Леха Никонов жил на одной из самых пустых и таинственных улиц петербургского центра, Шпалерной. Здесь не было ни людей, ни машин: только бесконечный ряд стоявших в пыли темных административных здании. Предположить, что в этих зданиях происходила какая-то жизнь – все равно как поверить, что на руины древнегреческих городов по ночам вылезают древние греки». «Со времени наших первых встреч Максим сильно переменился. Как я уже говорил, он стал поэтом. Поэзия поразила его, как энцефалит, и если кому-то в наш иронично-пессимистичный век еще нужны доказательства, что занятия поэтическим творчеством скорее уродуют душу, чем возвышают ее, то вот еще один пример в подтверждение. ‹…› Обновленный Максим оказался физически не способен говорить о чем-то, кроме себя и продаж своих сборников, о международном поэтическом форуме, на котором он выступал, о гастролях и чтениях, о том, кто, где и при каких обстоятельствах узнавал его в публичных местах. он зачитывал избранные места из фанатских писем. Стоило нам где-то присесть, чтобы перевести дух, как он принимался вбивать свое имя в поисковики, и глаза его становились жадными и внимательными. он говорил о разнице между своей старой и новой лирикой…» «Знакомые петербуржцы, с которыми я выпивал, когда приезжал в город на несколько дней, теперь напоминали местные старые здания – с пышными фасадами и замусоренными подворотнями. При эпизодических встречах они казались людьми редкого остроумия и изящества, но теперь я увидел, что они подолгу угрюмо молчат. Что в запасе у них очень скудный запас повторяющихся парадных истории, за пределом которых один непрерывный траур по самим себе». «Дача доцента стояла за полуупавшим забором…» «На перилах сидел спившийся человек, зажимавший рану на голове грязной тряпкой. Он был посиневшим, скукоженным, изможденным, а кровь у него изо лба текла молодая, свежая, яркая». Есть и неудачи – этакое натужное остроумие. Например: «Мы прошли мимо шемякинских сфинксов, обращенных оскаленными черепами к тюрьме „Кресты“, возле которых был мои новый дом. И, несмотря на все недостатки жилья, я все же должен был благодарить бога, что жилье это не внутри, а всего лишь возле „Крестов“. Или это: „Я выпил уже столько морковного сока, что на меня с вожделением должны были взглядывать кролики“». Критики, которые, надеюсь, напишут о «Боге тревоги», наверняка упомянут о том, что автор заимствует где у Достоевского, где у Хармса, где у Гоголя, где у Валерия Попова. Может, и так. Но как человек, поживший в Ленинграде/Петербурге, могу сказать, что сам город заставляет писать странно, ставить героев в не очень-то реалистичные обстоятельства. Мистики, гротеска, абсурда в Петербурге не избежать. Многие местные литераторы, впитавшие Питер с молоком матери, пишут, на мой вкус, очень странно и непонятно, а вот те, кто приехал жить туда взрослым человеком, стараются найти царящей там ирреальности логическое объяснение, остаться в русле пусть не абсолютного, но реализма. Если не сам автор «Бога тревоги» изо всех сил старается, то его герой уж точно. И как попавший в трясину с каждой попыткой выбраться, увязает всё сильнее, так и герой Секисова, желая правильной и упорядоченной жизни, погружается в абсурд, ирреальность и откровенную чертовщину глубже и глубже. Концовка повести, к сожалению, смята. Загадки не разгаданы, узлы не развязаны. После очередной встряски автор просто укладывает своего героя на очередную кровать и даёт отдышаться. Хочется спросить: а что дальше? Ответа нет, и это вызывает некоторую досаду. Даниэль Орлов. «Время рискованного земледелия» Эта вещь в очередной раз заставила меня задуматься о современном русском романе. Возможен ли он, жизнеспособен… Многолинейный, протяженный во времени, густонаселенный. По-моему, под романами сейчас понимаются повести с одним главным героем, одной повествовательной линией, с коротким временем действия. Воспоминания героя, ретроспективы (так называемые флешбэки) обычно занимают несколько абзацев. У Орлова всё размашисто, широко, подробно. Автор показал нам эпизод сегодняшнего существования двух соседних сел во глубине Владимирской области. Названия слегка переиначены, но прототип поселений легко угадывается. При желании можно выяснить, что поистине шекспировские страсти кипят не только в романе Даниэля Орлова, но и на самом деле. Некие поджигатели уничтожают дома, сгорела пилорама, молния разрушила купол храма… Начинается роман вполне камерно. Разорившийся и задолжавший банку несколько миллионов предприниматель Олег Беляев покупает полузаброшенный дом во Владимирской области. Потихоньку восстанавливает хозяйство, знакомится с соседями. Первые страницы, по моему мнению, самые сильные и вкусные: «Беляев почувствовал вдруг необычное вдохновение хозяина. Покосившееся крыльцо можно было поправить, доски пола в сенях заменить. Беляеву мнилось, что ему все по плечу, по силам, да так, что захотелось вот прямо сейчас переодеться в старые джинсы и футболку, поддомкратить крыльцо и заменить сгнивший нижний венец. Ему казалось, что он уже чувствует запах опилок, слышит скрип, с которым саморез входит в свежеоструганную доску». Но затем магистраль повествования разбивается на несколько дорожек, и мы, читатели, на многие страницы теряя Беляева, узнаём подробности о соседях и знакомых. Подробности не только их нынешней жизни, но и детства, юности… Лично мне с равным интересом и сочувствием читалось далеко не обо всех. И причина этого, наверное, не в художественной слабости авторского письма (впрочем, с равной силой объемное произведение написать наверняка невозможно), а в том, что души на всех героев не хватает. А их с десяток – равнозначно главных героев. Может быть, если бы я следил за обитателями этих сел лишь глазами Беляева – нового здесь человека – воздействие на меня произведения было бы сильнее. С другой стороны, я понимаю, что автор хотел создать панораму. Но панорама очень сложна для читателя-зрителя. Вспоминаю, что когда рассматривал панораму, например, Волочаевской битвы или Бородинского сражения, у меня начинала кружиться голова, в глазах плыло, и спустя несколько минут я не мог вспомнить смысловой центр. Да его в панораме наверняка и не должно быть. Так и в романе Даниэля Орлова. Центра здесь нет. Им могли бы стать два этих села, но действие надолго перемещается в иные, часто очень отдаленные местности. В этом отклике на «Время рискованного земледелия» я как литератор делюсь и своими проблемами. Желание писать большое, с широким охватом у меня есть, но инструментарий я найти не могу, точки опоры никак не нащупаю. Русские писатели позапрошлого века, да и советского времени обладали секретом создавать панорамы, эпопеи. Мы же, по-моему, этого секрета не знаем. Наш удел – или однолинейные рассказы и повести (пусть и на сотни и сотни страниц), или, по большому счету, неудачи. Почти каждая глава романа Даниэля Орлова – мощная. (Я вообще по-хорошему завидую его таланту – а читал я, кажется, все его крупные произведения). Но вот того станка, с помощью которого возможно сплести эти главы в прочный ковер, кажется, не нашлось.

Конец ознакомительного фрагмента.