В 1838 году М.А. Фонвизина переводят на поселение в Тобольск. Натали и остающийся в Красноярске Павел, подстегивая себя напоминаниями о чувстве долга, надеются на спасительность разлуки. В письмах этого года он прибегает к менторству, потому что Натали мечется, затягивает отъезд, придумывая для мужа какие-то причины. Но оно, это менторство, намеренно, оно сквозь слезы:

"Только не начинайте ничего опрометчивого, по какой-то минутной вспышке. Это вредно для вас - на что это похоже: то давай ехать, то опять валяться в ногах "батюшка мой, останься", как вы делали. Впрочем, не осуждая вас говорю, голубушка моя милая, ибо знаю, что вы не знаете, куда кинуться, чувствую это и понимаю. Однако эти романтические вспышки вы бы, кажется, имели уже довольно сил оставить".

Трудным был этот год для Натальи Дмитриевны, безутешным для Павла Сергеевича - это понятно даже по очень сдержанным фразам его в письмах из Красноярска сентября 1838-го - начала 1839 года.

"Я стал гораздо рассеяннее и много переменился, вы это сами уже давно заметили. И знаете также, что для меня это не радость. Внутренняя потеря не вознаграждается ничем внешним. Рассеянность заглушает только на короткое время тоску души, которая с тем большим прискорбием чувствует свое уклонение, а пересилить уже не может" (30 сентября 1838 года).

"Есть положения, что и взгляд на самого себя так бывает тяжек, что бегаешь туда и сюда, чтобы заглушить вид своего внутреннего опустошения. Горько познавать все это на опыте, но в путях Божьих, кто знает, может, и это нужно, чтобы узнать цену даров Божьих, может быть, бывает нужно их лишиться - дай Бог, чтобы только не навсегда" (29 октября 1838 года).

"Последнее письмо ваше я читал, и мне страх было грустно видеть, что вы все хвораете. Да и хандра ваша, кажется, не проходит - вы все постоянны в своей ненависти к Тобольску. Желаю, чтобы вы были так же постоянны в ваших дружеских расположениях к людям, которые дают нам высокую цену" (11 января 1839 г.).

В феврале 1840 года они снова встречаются - братья Бобрищевы-Пушкины тоже переведены в Тобольск. Но все изменилось.

"Я тут только увидел, - пишет Павел Сергеевич в исповеди 1857 года, что ты перешла пропасть, а я за нею или чуть ли не в ней и до сих пор остался. Я летел как на крыльях, чтобы застать тебя в Тобольске. Твой прием, дружеский, но совсем в другом роде, меня озадачил. Духом я благодарил Бога о твоей перемене, но собственное мое чувство тем сделалось сознательнее. Возвращение к чувственным искушениям ввергло меня в совершенное уныние и ропот. Твоя помощь оставалась моею единственною надеждою, твоя невольная, под влиянием Божьим, иногда суровость заставляла часто на тебя сердиться. Но в самом сердце скрывалась глубокая, неискоренимая привязанность, потому что один ласковый взгляд или слово - и все забывается. Последующие немощи твои опять сделали мне тебя доступнее, хотя они и причиняли мне сердечное горе, но сближение твоей нищеты с моею воскрешали воспоминания благие. Одним словом, в других только фазах, но тут и там ты одна была сосредоточением всей моей внутренней жизни. Для меня люди существовали и теперь существуют только в отношении к тебе".

Так было во все 13-летие жизни их в Тобольске. Редкий день не бывал Павел Сергеевич в фонвизинском доме. И не угасала его любовь. А для Натальи Дмитриевны, преодолевшей её во имя долга, он так и остался - тоже на всю жизнь - духовным братом, другом, к которому она - первому и единственному обращалась за советом, помощью, поддержкой, кому открывала тайники души своей.

Фонвизины ранее других декабристов в 1853 году получили разрешение вернуться на родину. А через год Михаила Александровича не стало. Тяжело пережила его смерть декабристская семья. Когда боль утраты ослабела, не мог, вероятно, не помышлять о союзе с любимой П.С. Бобрищев-Пушкин. Но узнает, что другая любовь уже завладела пылким сердцем Натальи Дмитриевны к И.И. Пущину. Любовь взаимна, но так уж устроена Н.Д. Фонвизина, что не может жить без этакого романтического виража. Она пишет в Сибирь длинные письма, но нередко адресат получает их после прочтения и одобрения П.С. Пушкина. Наталья Дмитриевна не решается на брак с Пущиным без благословения Павла Сергеевича. Ее терзают размышления о поздних её и Ивана Ивановича летах, болезнях и т. д. Эти письма-терзания перемежаются с пылкими, "юными" посланиями. То готова идти под венец, то ревнует, то уверена в необходимости принести в жертву Пущину свою свободу, то бичует себя раскаянием. Большой Жанно на этих гигантских эмоциональных качелях чувствует себя беспомощно, как ребенок. Павлу Сергеевичу не остается иного, как прийти им на помощь.

"Вид твой, сестра моя любезная, очернен и умален, но господин души твоей когда-нибудь придет и оденет тебя в прежнюю красу твою. Насчет Ивана мое мнение, как прежде, так и теперь, - одно и то же. Прежде твоих борений ведь ты была уверена, что жребий относился к нему. Предайся воле Божьей, и ты успокоишься".

Он хлопочет о соединении друзей. С его благословения Н.Д. Фонвизина в 1856 году предпринимает тайную - не только для властей, но и для друзей - и небезопасную поездку в Сибирь, навестить декабристов, главное же повидаться с Пущиным. Но и после этого следует год терзаний, надежд и неуверенности Натальи Дмитриевны. Павел Сергеевич умиротворяет, обнадеживает, успокаивает и любимую, и Ивана Ивановича. Не собственное чувство, но счастье друзей ему важнее всего.

7 мая 1857 года он пишет Пущину: "В полулистке от 11 апреля ты говоришь, что знаешь мою сильную к ней привязанность.

В письме от 22-го ты спрашиваешь опять, есть ли мое сердечное на ваш союз благословение.

Друг мой любезный, мое сердечное благословение на всем, что только касается до этого дорогого мне человека. Мне самому, уверяю тебя, ничего тут не надобно. Если во всем этом исполняется воля Божия и есть надежда возможного на земле успокоения после стольких бурь, могу ли я, который о её благе только и думаю и молюсь, отказать ей в моем сердечном благословении, а тебе, мой великодушный и добросовестный друг, и подавно, когда я знаю, что ты её не столько для себя, как для нее, и она тебя не столько для себя, как для тебя любит.

Возникала во мне иногда, каюсь тебе, особенно сначала, борьба и с той гадкой стороны: где лежит собака на сене - сама не ест и людям не дает. Но я отмаливался от нее, как от недуга болезненного. Богу и мне самому гадко и противно. В этом грехе прости и ты меня, друг мой сердечный.

Но дело не в том - все это ветер дующий и преходящий, - а глубиною воли моей я там, на что есть воля Божия. Если ему угодно исполнить ваше предположение и благословить вас счастием, то оно, конечно, будет и моим счастием..."