– Мы с тобой возвращаемся к проблеме схимы. Властвование, или, говоря иначе, ограничение, приложимое к понятию общества, служит гарантом государственности.

– А я разве спорю? Только я спрашиваю – какой государственности? Монархия пала – я имею в виду не только нашу – благодаря собственной слабости, хотя ведь тоже являла собой государственность. Наша свобода родилась на руинах вековой государственной идеи, замешенной на духе национальной исключительности. Да, да, так именно! Инородцев-то в пух и прах костили. Ты говоришь, иконопись – следствие абсолютного покоя, ясности цели. Это – кризисный период, когда было нашествие, но ведь пики искусства – заметь себе – рождены состоянием переходным, длительным; война порождает блистательное искусство плаката; философия не может родиться под грохот канонады. Война – это желание выжить, чтобы продолжить бой завтра, мир – это когда живут, чтобы думать. Ум – основа индивидуальности, поскольку именно он создает личность. Просто-напросто Россия поры Рублева и Феофана Грека дала миру больше индивидуальностей, чем в последующие времена, видимо, в этом отгадка. И смешно требовать от природы, чтобы она все делила поровну. Я, знаешь, со стороны смотрю на наше кино: все от него требуют шедевров – вынь, не греши! А ведь это смешно! Когда кино было в новинку, родились Чаплин, Эйзенштейн, Клер, Васильевы, Довженко, Хичкок, но ведь потом оно стало бытом, оно же теперь телевизором стало, Митя! Значит, надо ждать нового накопления неведомых качеств – тогда-то и свершится новая революция в кино. И потом: даже в начале кино дало двадцать, ну тридцать шедевров, а ведь сейчас это индустрия, поток, план! Как же от потока требовать качеств Ренессанса? Надо отойти в сторону, поглядеть со стороны, и тогда поймешь, что и сейчас есть Годар, Курасава, Крамер, Феллини, Питер Устинов, Антониони, Абуладзе, Никита Михалков, наконец. И – хватит! Нельзя больше, и так слишком щедро!

– Ты что, опровергаешь, понять не могу?

– Ты не можешь понять, оттого что на себя настроен. Слушай, а кто этот старик?

– Наш вахтер, дядя Миня.

– У него лицо Христа.

– А он и есть. Раньше на бегах, кстати, играл.

– Значит, и ты не отчаивайся – путь к святости лежит через грех… Мороженым угостишь?

– Угощу.

Степанов обернулся, поискал глазами официантку Беллочку; в это время в маленький зал, переоборудованный из веранды, заглянул администратор.

– Тут нет товарища Славина? – спросил он. – Срочно зовут к телефону.

– Мороженое не получится, – сказал Славин. – Будь здоров, Митяй.

Константинов сострадающе посмотрел на вошедшего Славина и сказал утвердительно:

– Костите за то, что я раскопал вас?

– Конечно.

– Не сердитесь. Вот, почитайте-ка, – Константинов протянул письмо из Луисбурга. – Пришло только что.

– Сигнал о предстоящей высадке инопланетян в район военного объекта? – усмехнулся Славин, доставая очки. – Или данные о похолодании на солнце?

– При вашей приверженности глобальным схемам это сообщение не представляет интереса…

Славин, стремительно прочитав письмо, поднял глаза; кожа на лысой, яйцеобразной голове собралась морщинками на макушке, что бывало в моменты острые, когда надо было принимать немедленное решение.

Посмотрел на Константинова вопрошающе.

– Вслух, – сказал тот. – Давайте-ка я прочитаю еще раз – вслух.

Константинов медленно надел очки в толстой оправе; лицо его – как ни странно – сделалось еще более молодым (когда ему дали генерала, ветераны шутили: «Сорок пять лет – не генеральский возраст по нынешнему времени, мальчик еще, это только в наши годы звезду давали в тридцать»); начал читать:

«В декабре прошлого года в номери «Хилтона» в Луисбурге два американа, один из которых есть Джон, договаривалися с русским, как вести работу и передавать сведения про какого-то «соседа». У русского рожа сытая и говорит он хорошо по-португальски и по-английскому, сука е… Пусть погибну за это письмо, но молчать дальше мочи нет».

Константинов посмотрел на Славина – в глазах у него метался смех.

– Ну, – заключил он, – вы готовы к комментарию, Виталий Всеволодович?

– Писал русский – это очевидно.

– В чем вы узрели очевидность?

– Хорошо определена «сука».

– Вы считаете, что ЦРУ – если они затеяли какую-то игру – не могло обратиться за консультацией к филологам?

Славин хмыкнул:

– Те, кто готовит переиздание «Толкового словаря» Даля, избегают контактов: боятся ОБХСС – каждый том на черном рынке стоит сто рублей. А почему вы так веселитесь?

– Заметно?

– Да.

– Я веселюсь оттого, что решил рискнуть.

– Чем?

Константинов подвинул лист бумаги, вывел жирную единицу, обвел ее кружком, поднял глаза на Славина:

– Давайте начнем с самого начала… Идут радиопередачи на Москву неустановленному агенту, идут часто, в последнее время – особенно часто. Расшифровке, понятное дело, не поддаются. Предположения нашего Панова так и остаются предположениями, не более того, читать мы их не можем. Спросим, однако, себя: где сейчас наиболее горячая точка в мире?

– Пожалуй, Нагония, нет?

– Согласен. Теперь допустим, что это письмо – не игра, не попытка скомпрометировать кого-то из наших людей, работающих в Луисбурге, тогда зададим себе еще один вопрос: где наиболее сильные позиции ЦРУ в Африке?

– Именно в Луисбурге.

Константинов повторил:

– В Луисбурге, совершенно верно. А в скольких километрах от границы с Нагонией находится Луисбург?

– В семидесяти.

– Так.

Константинов написал цифру «два» и обвел ее еще более жирной чертой.

– Теперь давайте рассмотрим третью позицию, – сказал он. – Допустим, что все убыстряющаяся лихорадочность радиограмм из европейского разведцентра ЦРУ связана с обострением ситуации в Нагонии. Допустим, ладно?