Мария открыла ранец. Вынула из него длинное холщовое полотенце, растянула его в руках. Скомандовала Дындику:

— Петя, режь пополам.

— Что ты, девка? — схватился с места Чмель. — Такое добро переводить. Этакие рушники, да еще с петухами, на образах только и держать. — Бородач искоса поглядывал на Марию, опасаясь, что вот-вот она ему припомнит «финарь».

— Режь! — настаивала Коваль.

Дындик, глядя восхищенно на Марию, с готовностью переполовинил ножом белоснежный утиральник, а потом каждую половину разрезал на две части.

— Вот вам, носите. — Мария протянула новичкам свежие портянки. — Только условие: на первой же остановке вымойте ноги. В водокачках воды много!

Чмель, зажав ценный дар под мышкой, все еще разутый, из-под густых бровей глянул на Коваль.

— Это уж, товарищ женщина, обязательно ноги придется всполоснуть. Пожили и мы, кума, да набрались ума. А касаемо моих грязных онучей, извиняйте. Что захватил из дому, то и таскаю. Казна нынче, известно тебе, бедная. На всех нас не настачит. На Льговщине, в нашей Свистуновке значит, даже песенка такая была. — Бородач, словно исполняя акафист, молитвенно затянул:

Дындик, не дав дезертиру закончить, продолжал на тот же церковный напев:

— Ты что, морячок, бывал в нашей Свистуновке? — удивленно спросил Чмель и тут же запел:

— Нет, не бывал, папаша. Но эта молитва знакома всем, не одному тебе — курскому соловью. И у нас в Коленцах, на Тетереве, распевали ее бедняки.

Кашкин забрался на нары. Со словами: «Теснота — не лихота» — вытянулся во весь свой гвардейский рост. Громко зевнул, и сразу же из его богатырской груди вырвался здоровый, густой храп. Чмель же засунул грязные портянки в один сапог, а чистые — в другой и, как это часто бывает с насытившимся солдатом, склонен был к теплой, дружеской беседе.

— А знаешь, товарищ морячок, зачем нашу деревню прозвали Свистуновкой?

— Верно, в ней много бездельников, свистунов? — отозвался Дындик.

Мария Коваль, слушая со вниманием бородача, подперла подбородок ладонями.

— Брось ты, Петя, эту гнилую теорию, — обратилась она к моряку. — Это буржуи говорили: «Мужик лодырь, потому и беден».

— Вот, видать, вы из сознательных, — благодарно посмотрел на Марию дезертир. — У нас в Свистуновке мужик старательный, работящий, но что поделаешь — на семь дворов одна лошадка. С дедов у нас было заведено, как приедет барский управитель, то ли пристав, то ли кто-либо иной из начальства, — а, звестно, они не являлись, чтоб сказать «на», а более всего «дай», — вся деревня давай свистеть. Свистели все — и мужики, и бабы, и детвора. Што ни спросит начальство, а мужик губы в дудочку — и пошел… Звестно, в законе нет той статьи, штоб за это судить.

— Это как итальянская забастовка? — заметил Иткинс.

— Зачем тальянская? — посмотрел на молодого коммунара Чмель. — Это чисто нашенская штука. Но за нее нашу Карповку и прозвали повек Свистуновкой…

— А вас свистунами? — спросил Булат.

— Это уж как водится, — осклабился, показывая здоровые белые зубы, Чмель.

— Вот ты бы, браток, тем свистом и на казака йшов, — сказал Твердохлеб. — Може, он и не забрал бы весь Донбасс.

— Кабы и все были свистуновские. А то только мы с Хролом. Да и казака этим шибко не попужаешь. Он и сам горазд свистеть, да ешо как. За версту свистанет в два пальца, а цельный взвод наутек. Я не шучу. Ладно ешо, ребяты, подсолнуха всюду пропасть. Вот кто нас выручал, и ешо как. Затаишься в нем, как мышь в соломе, и все… Ищи-свищи, ни за што не сыщешь.

— Да, видать, шибко та хворь разрослась, — задумчиво протянула Коваль.

— Какая же это хворь? — изумился Чмель.

— Какая, спрашиваешь? Казакобоязнь! Вот от нее, от этой хвори, надо лечить нашу армию.

— Средство одно, — авторитетно выпалил бородач, — воевать поблизости подсолнуха. Возле него казак не страшен.

Ответ бывшего дезертира вызвал дружный смех пассажиров теплушки.

— Чего, ребяты, смеетесь? Я верно говорю. Сам испытал и вам советую. Ну конечно, — продолжал Чмель, — я уже вам говорил: надо против казака и свою кавалерию завести… Может, то самое Червонное казачество, про которое вы тут толковали, и даст жару генералу Шкуре. А какой лекарь одюжит такую страшную хворь?

— Партия одюжит! — решительно отрезала Мария. — Мы вот, киевские большевики, — обвела она суровым взглядом соседей по нарам. — Нас тут целый эшелон. И такие эшелоны спешат сейчас на фронт из Екатеринослава, Москвы, Тулы, Петрограда.

— Супротив этого не спорю, — согласился Чмель. — Дудочка одна, а заставляет плясать цельную ватагу. А под такую крепкую артель, — продолжал он глубокомысленно, обведя серьезным взглядом спутников, — и вся армия в пляс ринется.

Чувствуя себя в центре внимания такой грамотной, как ему показалось, компании, Чмель ощущал потребность высказаться до конца.