У двери теплушки, с расстегнутым воротом потертой солдатской гимнастерки, прямо на полу сидел Алексей Булат. Под стук колес нескончаемо повторялось в уме: «На Южный фронт, на Южный фронт, на Южный фронт».

А из вагона, сквозь его широко раскрытые двери, неслась наружу бодрая песнь:

В теплушке одна мелодия сменялась другой, но снова и снова молодежь возвращалась к любимым «Кузнецам». С этой же песней, направляясь к вокзалу, шли добровольцы-коммунары и по улицам насторожившегося Киева.

В дробном и монотонном перестукивании колес — «та-та-та-та-та» — повторялось: «На Южный фронт, на Южный фронт».

Под колесами дребезжали настилы моста. Из воды, заменяя взорванные быки-устои, торчали темные срубы шпал. В огромных пожарных бочках кисла зелено-желтая жидкость. Внизу, на пойме, изгибами от реки к полотну, вились окопы.

По мосту неразлучной парой ходили взад и вперед: один в красноармейской форме, другой в кепке и пиджачке.

Из окна теплушки, чуть не выпадая наружу, высунулся Петр Дындик. Во весь голос он приветствовал часовых:

— Э, касатики, привет от киевского суховодного флота-эскадры!

Ловко соскользнув с нар, Дындик очутился на полу теплушки. Заколыхались широкие клеши моряка.

— Люблю верхние полочки, — пройдясь рукой по своему русому ежику, продолжал он и покосился в тот угол вагона, где сидела Маруся Коваль. — Оттудова все как на ладошке.

Колеса по-прежнему отбивали «та-та-та-та, та-та-та-та»…

— Я и кажу — мы хоть и ликвидировали бунт, но все же получилась большая волынка, — говорил своему соседу, щупленькому Леве Иткинсу, бывшему канительщику — погонных дел мастеру с Подола, усатый арсеналец Твердохлеб. — Пошли в наступление — над одной частью двадцать начальников.

— Это неплохо, — шутливо заметил Булат. — Из двадцати всегда один подходящий найдется…

Речь шла о бунте одного из расположенных в Киеве запасных полков. Петлюровские агитаторы и люди атамана Зеленого проникли в казармы. Пользуясь продовольственными затруднениями гарнизона, они толкнули часть полка на восстание.

— Когда отряд коммунистов из депо нажал на сволочей, — вспоминал Дындик, — они драпанули на нашу арсенальскую заставу. Смотрю, один так стороной — и в калитку. Я за ним. Он вперед. Я сзади, как бы в кильватерной колонне. Он к забору, а я его за ботинок-штиблет. Говорю: «Легче, касатик-барин, можете ручки обцарапать». Слезает. Смотрю, офицер, натуральная контра.

— А дальше шо? — спросил Твердохлеб, любуясь могучей грудью моряка, обтянутой полосатой тельняшкой.

— Дальше повел его в штаб, а он, протоплазма, по дороге об кольтовскую пулю зацепился.

Еще раз бросив взгляд в сторону Маруси Коваль, Дындик хлопнул рукой по лакированной кобуре, из которой выпирал тяжелый морской кольт.

— Может, и лучше, что возник бунт, — устремив прощальный взгляд на затянутую голубой дымкой величественную панораму вечернего Киева, сказал Алексей.

— Ты что, в своем уме, товарищ Булат? — удивилась Мария.

— Порою достаточно ткнуть иглой нарыв, чтоб он лопнул, — повернувшись лицом к Марусе, продолжал Алексей. — Так бы тянулась без конца волынка в Бендерских казармах. А то сразу десяток минус, а три тысячи плюс. Эти люди сейчас будут драться, как сто тысяч чертей.

Женщина внимательно посмотрела на Булата, улыбнулась.

Дындик достал металлическую расческу, наложил на нее листочек папиросной бумаги и заиграл, подражая слепому Гурьянычу, под звуки своей бандуры проводившему на фронт старых друзей.

— Эх ты, — пренебрежительно сказал Медун, рассматривавший в бинокль днепровские дали, — Деникин в Харькове, Донбасс забрал, тут бы настоящую серьезность иметь, а ты цирк разводишь.

— За меня не хлопочись, касатик. Я и на Деникина под музыку-песню пойду. И перед самым чертом слезой не закапаю…

Эшелон остановился на станции Конотоп, на одном из тех узлов, где во время войны то и дело собирались десятки железнодорожных составов.

Как обычно, и здесь устроили митинг. Красноармейцы, только что толкавшиеся у ларьков с харчами, собрались большой толпой возле киевского эшелона.

Михаил Боровой — он явился накануне к эшелону добровольцев, как и все коммунисты, с ранцем на спине — выступил вперед:

— Товарищи! Деникин вырвал из наших рук кочегарку Советской республики. Белая офицерня вешает рабочих-железнодорожников на телеграфных столбах. Барчуки лезут сюда, чтобы снова хлестать нас по морде. Опять появятся всюду оскорбительные для человеческого достоинства надписи: «Вход нижним чинам и собакам воспрещен».