К роялю подошел Дындик. Тряхнув рыжими кудрями, забарабанил одним пальцем.

— Давай, Леша, вспомним нашего Гурьяныча. Исполним его любимую.

Зазвенел чистый тенор моряка:

Алексей, а за ним Твердохлеб, Гайцев, Иткинс затянули знакомую всем мелодию. Не остались в стороне и телефонисты, ординарцы, писаря. Вскоре стены столовой задрожали от звуков мощного хора.

— Эх, — вздохнул глубоко Алексей, когда «Хазбулата» допели до конца, — как там живет наш дорогой Гурьяныч?

— Сидит где-нибудь со своей лирой под рундучком на Сенном или Житном базаре, а то и на Бессарабке, — ответил Дындик. — Думается, что сначала он вправлял своими частушками мозги мобилизованным деникинцам, а потом встречал наших «Интернационалом».

— Да, — ответил Алексей, — богунцы и таращанцы уже в Киеве. На Правобережье они разбили не только Деникина, но и его союзничков, петлюровцев и галицийских «сечевиков».

— До чего ж потянуло в Киев, — вздохнул Дындик, обняв Иткинса. — Первым делом пошел бы в биоскоп. Помнишь, Лева, какие переживательные картины шли у нас? «Роковой талант», «Дама под черной вуалью», «Чертово болото», «Спите, орлы боевые»…

— А еще, — мечтательно добавил тихоня Иткинс, — на Крещатике у Шанцера — «Лунная красавица» с Верой Холодной, «Душа старого дома». И ты помнишь, Петя, приезжал в Киев одесский зверинец «Ямбо».

— С его знаменитыми слонами? Конечно, помню, Лева!

— Давайте я вам исполню нашу одну вещицу, гимназическую, — предложил Ромашка, вернувшись к инструменту. Под звуки довольно игривой, очевидно, им самим сымпровизированной мелодии, командир эскадрона запел:

Все, затаив дыхание, внимательно слушали мастерскую игру и задушевное пение Ромашки. Дындик, хлопнув по плечу исполнителя, с восхищением воскликнул:

— Ну и молодчина, Юрий Львович!

— Здорово! — сказал Алексей. — «Ведь ум не всем гусарам дан». Как будто о господине ротмистре Раките-Ракитянском…

— Знаете, товарищи, кто писал этот стишок? — выпрямился во весь рост и, одергивая байковую красную рубашку, прошептал при общей тишине Ромашка.

— Ясно кто, — ответил Дындик, — Александр Сергеевич Пушкин. Кто же еще мог такое отчебучить?

— А вот и не Пушкин, — загадочно усмехнулся Ромашка. — Написал его тот самый вольнопер, которого мы захватили на хуторах вместе с марковцами. Написал и вылетел за это из гимназии. Последняя строка эпиграммы, все это знали, метила в бесшабашного сынка киевского губернатора. И только лишь в семнадцатом году столбовому дворянину из Белой Церкви удалось поступить в университет.

— Не пойму, — вмешался Иткинс, — как же он попал к белым? Да еще к каким — к марковцам?

— Как? — живо повернулся к нему Ромашка. — Отвечу. Знаете вот, когда летит поезд, он подхватывает с собой песок с полотна железной дороги. Песчинки не поезд, а некоторое время летят вместе с ним.

— И вовсе, Лева, он не марковец, — добавил Булат. — Потом уже все выяснилось. При Керенском этого несчастного поэта посылали в военную школу — он отвертелся. А Деникин, как известно, мобилизовал студентов. Белоподкладочников, маменькиных сынков сунул в юнкерские училища. Прочих поделал вольноперами. А этот захваченный нами служил не в Марковском, а в Апшеронском, обыкновенном пехотном полку. И от своей части он отбился. Говорит, что хотел дезертировать. Оказывается, в чем-то заподозрив вольнопера, марковцы арестовали его на какой-то станции и везли в контрразведку.

— И это случается со многими, — вздохнул Ромашка, — кто сидит меж двух стульев…

Кнафта, переносившего чемоданы Греты Ивановны в комнату Парусовых, остановила в полуосвещенном коридоре женщина. Кутаясь в шаль и прижимая к груди ребенка, она спросила адъютанта:

— Скажите, ради бога, товарищ, кто это там поет в гостиной?

— Да там командиришка один, — махнул свободной рукой Кнафт и пошел дальше.

Но женщина, уцепившись в плечо адъютанта, продолжала расспросы:

— А не встречали ли вы военного комиссара Алексина… он отступал с частями девятой-дивизии…

— Ну, какая вы чудная, — задержался на минуту Кнафт, — я вам сегодня уже дважды изволил ответить, что не видел такого Алексина, не встречал… Знаете, сколько их драпало в Москву, этих самых военных комиссаров. Всех не заметишь…

Когда Кнафту после троекратного стука позволили войти в комнату Парусовых, Грета Ивановна, теперь уже красная не от мороза, а от объяснения с мужем, накинулась на адъютанта:

— Премногоуважаемый Карл Павлович, я вам, кажется, приказывала не отпускать от себя Мику. Я ему запрещаю якшаться с этим матросом. Чему он его научит…