Не самой большой, конечно же — по меркам того же Кудеярова. Немыслимо огромной для Фурсова, Петропавловского и кого-то вроде дядьки Степана. Лично я же находил ее… скажем так, достаточной — для достойной жизни, обновления гардероба и, что самое главное, решения кое-каких насущных задач, о которых распространяться уж точно не следовало. Остальное меня волновало мало — но Соломон Рувимович зачем-то принялся объяснять все подряд, чуть ли не до малейших деталей.

Поэтому из-под вывески «Левинзон и сыновья» мы с дедом Федором выходили уже под вечер и вымотанные так, будто не сидели в просторном кабинете, а таскали кирпичи.

— У-ф-ф-ф… Я уж думал, помру, Володька. Не дай бог Фома еще раз сюда отправит — в лоб дам, честное слово.

— Добро пожаловать в столицу, сударь, — усмехнулся я. — То ли еще будет.

— Да уж, блистательный Санкт-Петербург, растак его. — Дед Федор заскрипел пружинами сиденья, усаживаясь поудобнее. — Только, это самое… Володька, ты мне знаешь чего пообещай?

— Не знаю. — Я пожал плечами. — Но вы скажите.

— Тьфу! Тебе лишь бы зубы скалить… Дурь молодецкую показываешь — это дело хорошее, правильное. — Дед Федор улыбнулся — и вдруг сурово сдвинул брови. — Но вот что я тебе скажу: с Грозиным не связывайся, даже если сам полезет. Не по зубам он тебе, Володька.

— Это почему? — поинтересовался я.

— Потому. — Дед Федор насупился и шумно выдохнул через нос. — Крути баранку давай — и лишнего не спрашивай.

Вернувшись домой, я тут же плюхнулся спать, но даже утро не принесло облегчения: перед глазами до сих пор мелькали циферки и графы таблиц, и даже поездка в трамвае не смогла вытряхнуть их из головы. В конце концов я вышел сразу после Николаевского моста и дальше двинулся пешком, чтобы хоть немного проветриться.

Получилось — если не выдохнуть окончательно, то хотя бы отключиться, и теперь ноги несли меня сами. За Мойку, потом налево, мимо дворца Юсуповых. Прямо по улице, которую в этом мире вряд ли назвали в честь декабристов. Поворот, еще поворот — и снова прямо, до самого Гривцова… то есть, Демидова переулка — и потом по мосту через Екатерининский канал.

И только на этой стороне я понял, куда пришел.

Кондитерская на набережной выглядела совершенно обыденно — и вряд ли хоть чем-то отличалась от десятков подобных себе, раскиданных по всему центру города. Да и была самой обычной… если не считать того, что я определенно сюда ходил. Часто, чуть ли не каждый день — кофе здесь всякий раз варили отменный.

В моем старом мире.

И здесь же в меня стреляли. Год назад, в марте девятьсот восьмого… того девятьсот восьмого. То ли обычные бандиты, то ли чей-нибудь ревнивый муж. А может, и политические, приняв за кого-то другого. В те времена в Петербурге уже было неспокойно. Я так и не узнал, кто желал мне смерти — били с той стороны канала, издалека и в спину… и тут же удрали.

Удивительная штука память. Иногда забываешь чуть ли не целые годы — и не из прошлого века, а совсем недавние. А иногда — вспоминаешь то, что было сто лет назад. Без усилий и в мельчайших подробностях, будто в замедленном режиме снова и снова смотришь кино у себя в голове.

Вот я выхожу наружу из той двери. Чашки в руках уже нет — осталась на столике. Есть газета, которую почему-то очень нужно дочитать. Я замедляю шаг, пробегаюсь глазами до конца разворота, качаю головой — видимо, статья мне не очень-то понравилась. Сворачиваю листы в трубку и убираю под пиджак… нет, под бушлат — апрель в том году выдался холодный.

Потом выстрел. Пуля бьет в стену, в лицо летит каменная крошка, кто-то верещит…

— Вот так дела, — пробормотал я, касаясь неровных краев кончиками пальцев.

Отметина осталась и год спустя. Может, немного другая, не той формы, чуть глубже и треугольная, с разошедшимися в стороны по видавшей виды краске трещинами — но точно в том же самом месте, чуть правее угла окна.

Пуля попала сюда — и в том мире, и в этом.

Я шагнул влево и заглянул сквозь стекло в утренний полумрак зала. Посетителей в кондитерской еще не было — слишком рано, но она уже открылась. За стойкой в углу скучала невысокая полная женщина в белой косынке. Может, та же самая — лица я, конечно же, не запомнил, хоть и бывал здесь не раз и не два.

На мгновение даже мелькнула мысль зайти и спросить… только что? Не бывал ли здесь год назад мужик? Какой? Лет тридцати-сорока, среднего роста, крепкий, мрачный, с темной щетиной и сединой на висках. Одетый… одетый как все.

Таких тысячи — в любом мире.

И в любом столетии.

— Владимир Петрович! Ваше благородие, Владимир Петрович!

Засмотревшись на дырку в стене, я не заметил, как рядом со мной остановился знакомый автомобиль. Дверца со стороны водителя распахнулась, и оттуда высунулся и призывно махал мне… Захар — кажется, так его звали. Денщик Дельвига выглядел куда бодрее, чем в нашу первую встречу, да еще и улыбался так, будто почему-то до неприличия обрадовался, увидев меня.