Считал ли он своего новоиспечённого сына заменой Коулу? С присущей машине рациональностью, Коннор понимал, что отчасти так и было, но чувства подсказывали ему и то, что эта причина вовсе не главная, а лишь составляющая сложного комплекса переживаний.

Вскоре он понял ещё одну вещь: человек Хэнк прощал и ему — андроиду Коннору — особенности его искусственной природы. Постепенно, сражаясь с ленью и местами нежеланием, Андерсон подстраивал свой быт под нового члена семьи, закрывал глаза на его склонность к постоянному поиску причин и логики там, где в мире людей у них не обязательно есть место — прощал несовершенства совершенства Коннора. Сам Коннор впоследствии стал много рефлексировать над этим внутренним открытием, и временами его охватывали страдания. Они устраивали в программе хаос и беспорядок, они терзали нули и единицы не предписанными электрическими импульсами. Почему-то именно теперь, на пике становления человеком он говорил себе: «Но ведь я по-прежнему машина. Машина. И ничто не изменит этого. Никакой программный сбой не позволит мне ощутить на своей шкуре бренность человеческого бытия. Андроиды свободны и живут так, как пожелают. Но мы лишь имитируем эти тонкие, неуловимые оттенки подлинной человечности, нам необходимо верить, что она у нас есть. Иначе наше существование вновь лишится всякого смысла». Острота этих страданий напомнила о себе, когда он шёл в морозное ноябрьское утро до зоомагазина с грустной девчушкой, у которой на днях андроид пристрелил самого родного человека. Коннор никак не мог выбросить из головы стыд перед Марией за то, кем он являлся, за вынужденную ложь. «Заметила ли она мой диод, пока сидела в участке? — всё думал он, разглядывая из автомобильного окна унылые стены старых построек Детройта и апрельский дождь под рёв одной из любимых песен Хэнка. — Разочаруется ли, если узнает, кто я такой? Кто угодно на её месте не пожелал бы больше и знать меня… Пожалуй, я чересчур беспокоюсь о том, что подумает человек, с которым я не близок и с которым едва ли буду дальше общаться. Хотя эта штуковина всё равно ненужный атрибут моего облика, обыкновенная привычка, лучше избавиться от неё сегодня же вечером».

Он себе не лгал, не брал на слабо, вести с собой такие игры казалось пустой тратой времени, и Коннор действительно извлёк диод в ванной комнате в тот же вечер, пока Хэнк заканчивал с ужином. Его отражение осталось прежним: тот же нос, тот же рот, те же брови и глаза. Словно ничего не изменилось. Голубой кружок света покинутой сиротой скатился на дно раковины. Коннор осторожно поднял его большим и указательным пальцами, рассмотрел на прощание и бросил в белый выдвижной ящик. Вернулся на кухню к Хэнку, налил свежей воды Сумо и направился в гостиную, но поймал на себе оценивающий взгляд Андерсона и остановился.

— И зачем? — насупившись, проворчал Хэнк, вытирая губы салфеткой.

— Ты про диод? — Коннор потянулся пальцами к виску. — Решил, что он мне больше не нужен.

— С чего вдруг? Два года не заморачивался над своей «светяшкой», а тут взял и отковырял втихую. Что-то случилось?

В голове лейтенанта раскинулись мириады вариантов: от унижений паршивца Гэвина до различных событий, которые могли вызвать в Конноре чувство вины или неполноценности. От его взгляда не ускользнуло и то, что тот с неуверенностью обдумывал ответ.

— Ничего не случилось. Хотя… здесь нужен другой ответ, — с машинной обстоятельностью поправил он себя. — События последних двух лет изменили мир, и я чувствую, что это неизбежно повлекло изменения и внутри меня.

— Ты стесняешься что ли этой штуки? — в лоб атаковал Хэнк, потому как ему уже было знакомо это уклончивое соскакивание на протокольную приторность, за которой Коннор по рабской привычке прятал подлинные чувства. — Уж не представляю, чем там андроиды глушат душевные муки, но люди пичкают себя бухлом, дурью, вредной жрачкой или одноразовым сексом; я по себе знаю, что тянуть это дерьмо в одиночку не лучшая идея. — Он громко выдохнул с надутыми щеками, умеряя свой пыл. — Я всё вёл к тому, что не хочу, чтобы ты занимался молчаливым саморазрушением. Ты можешь мне рассказать, если тебя что-то тревожит.

«Но сам-то ты редко делишься со мной собственными тревогами, предпочитаешь выглядеть суперменом», — Коннор не озвучил своего упрёка и не заметил, как его руки сжались в кулаки.

— Твоё беспокойство напрасно. Просто я думаю, что диод — пережиток прошлого, для нас он символ несвободы, поэтому лучше его убрать. Знаю, решение выглядит несвоевременным, — Коннор мягко улыбнулся, — и поэтому кажется странным. Но всё хорошо.

Брови Хэнка по-прежнему были нахмурены, а в глазах плескалось недоверие, он неопределённо хмыкнул и понёс свою посуду к раковине. «Его это не убедило», — без сомнений решил Коннор, провожая взглядом опущенные плечи Андерсона.

Комментарий к Часть II

* Мне он не рассказывал о своих похождениях с гномами в Лихолесье? — Хэнк ссылается на сцену из фильма «Хоббит: Пустошь Смауга» 2013 года, где хоббит Бильбо спасал своих друзей гномов из ловушки гигантских пауков.

Пост к главе: https://vk.com/wall-24123540_3474

Группа автора: https://vk.com/public24123540

========== Часть III ==========

Ночь, напоённая тихим кошмаром. Шорох паучьих лап по паркету. Мерзкое мохнатое прикосновение. Мария не могла пошевелиться, не могла закричать, перед глазами плыли туман и пластичные уродливые картинки. Паучьи усы щекотали её шею, на коже остался влажный след; она хотела утереться, но руки были придавлены к матрасу. Пусть это будет сон. Пусть это будет сон…

Неоновые брызги света на обоях — красиво. И жутко.

Сиплый визг автомобильных шин: закричать бы так же громко, освободиться, не чувствовать стыд. Но никто ничего не узнает.

Не узнает. И не придёт.

Проснулась уставшей и разбитой. Долго сидела на краю постели в трусах, одном носке и джемпере, потирая кулачками слипающиеся глаза и втягивая носом запах жареных тостов, что долетал снизу, из кухни. «Папа покупает этот дешёвый невкусный хлеб, который свежим просто невозможно есть. Эх, если бы я только умела, сама выращивала бы и пекла его! Но это, конечно, глупость несусветная, ведь у нас и выращивать его негде, наш задний дворик слишком мал для этого». Слезла с кровати и подошла к подоконнику, где в прямоугольных горшочках у неё прорастали овёс, петрушка и базилик, а рядом в кружке проклюнулась луковица. Уткнулась носом в свои зелёные богатства и с блаженством вдохнула сочные ароматы лета, которое она пыталась удержать в своей комнате круглый год. Научить её выращивать эти мелочи Мари когда-то попросила маму.

Мама. Память рисовала её на подъездной дорожке в летнем сарафане, с бумажным продуктовым пакетом в руках, сдвинутыми на лоб солнцезащитными очками, с приветливой улыбкой на губах, пахнущих мятной жвачкой, и перекинутой на одно плечо косой. Мария откинула штору и выглянула в окно, устремив взор на подъездную дорожку, умытую весенним ещё пока холодным дождём. Каждое утро она верила, что снова увидит внизу маму. Но запах тостов из невкусного хлеба, который теперь покупал отец, настойчиво умолял смириться с тем, что Бет больше никогда не будет стоять там в своём красивом сарафане. Смириться, что её чудесный рот, даривший светлую улыбку, давно сожрали могильные черви.