В гостиной шумел телевизор, но было пусто: отец сидел в столовой, занимаясь распределением счетов. «Так, это просрочено, это оплачено, это может и подождать», — цедил он себе под нос, увлечённый своим занятием, и не заметил проходящую мимо дочь. Мария воспользовалась этим и тихонько переключила новости спорта (скука смертная!) на новости экологической обстановки.

— Я смотрю, Мари, — не поднимая глаз и не поворачивая головы, пробубнил Роджер. — И тебе доброе утро, солнышко.

— Ой, привет, папуль, я тебя не заметила, — хитреньким голоском отчиталась она.

— Садись завтракать.

— Пап, помнишь, какой хлеб покупала мама? Этот невкусный, как будто бумагу ешь.

— Мама покупала очень дорогой хлеб. Я знаю, она любила всё натуральное, и у тебя это от неё, но сейчас туговато с финансами, нужно пока поскромнее. Мне обещали прибавку, если я помогу нашему отделу поднять показатели. Скоро всё наладится.

Мари плавно подошла к отцу и поцеловала его в причёсанные светлые, как у неё, волосы.

— У меня зелень подросла, я нарвала базилика и петрушки. — Она протянула ему под нос душистый пучок.

— Красотища какая, — похвалил он, вдохнув аромат. — Положи половину в сушилку, завтра обязательно сварю с ними суп. — Роджер наконец-то повернулся к дочери.

— А чего это такое ты тут считаешь? У нас опять не хватает денег для оплаты счетов? — с видом взрослой поинтересовалась Мари.

— Обманывать не стану: дела пока идут не очень гладко, но обещаю, что всё улажу. Садись скорее есть, а то на школьный автобус опоздаешь.

Проскакала в кухню, вскрыла упаковку какао и залила кипятком, затем с предвкушением достала бутылку молока и аккуратно влила тонкую струю в плотную толщу напитка, наблюдая, как белое облачко растекается узорами и заполняет собой кружку. Любимый утренний ритуал. Марии нравилось придумывать молочных зверей или цветы. Немного полюбовавшись, обрушила на дивный мир гнев чайной ложки, окончательно преобразив шоколадный оттенок, и с наслаждением сделала первый глоток на пробу: идеально. Густой и сладкий вкус успокоил нервы, заставил на мгновение забыть о ночных кошмарах, паук пока что притих, и это вселяло в Мари бодрость духа. Вернулась в столовую и принялась за завтрак.

— Мари, — очень серьёзно заговорил Роджер, — через неделю я хочу тебя кое с кем познакомить. И лучше, чтобы это не было неприятным сюрпризом. — Снял очки для чтения и посмотрел на дочь. — У меня появилась женщина. Мы познакомились в конце января, но я чувствую, что всё серьёзно, и хочу, чтобы вы подружились.

— Женщина? Сейчас? — только и смогла вымолвить Мари.

Продолжение ночных кошмаров наяву. Отец не мог говорить об этом взаправду и с такой невыносимой лёгкостью. Значит, он встретил другую всего через два с половиной месяца после смерти мамы. Неужели он так быстро оплакал её? Неужели готов забыть? Мария оглядела надкусанный тост, и проглоченный кусок подкатил к глотке. Мерзкий, гадостный, бумажный хлеб! Мама никогда бы этого не допустила. Хотелось закричать, начать ставить условия, но слова не шли с языка. Ей вдруг стало страшно: так осязаемо и ясно в памяти возродились полночные рыдания отца за запертой дверью — туда всегда было нельзя. Нельзя было видеть его раздавленным, уничтоженным скорбью.

С её губ едва не сорвалось «я не хочу её даже знать», но Мария молча встала, оставив недоеденный завтрак, взлетела по ступеням наверх, в спальню, под причитания отца, схватила рюкзак и выбежала наружу, хлопнув входной дверью.

***

Июнь больше не радовал так, как прежде, летнее солнце не могло растопить навсегда застывший внутри ледяной коркой ноябрь. К тому же в июне Роджер и его любовница Кларисса сыграли свадьбу. Мария не выказывала пренебрежения новой спутнице жизни отца, но держалась с ней холодно и отчуждённо. Раздражали её и слащавые попытки мачехи сблизиться, стать семьёй: спонтанные обеды в кафе, милые девчачьи безделушки в подарок, которые были Мари неинтересны, нарочито любезные вопросы «как прошёл день?» и поверхностная заинтересованность в том, что действительно было для неё важно. Ко всему прочему Кларисса сблизилась с «занудой» дядей Робертом, и тот стал более частым гостем в доме кузена, чем прежде. Мари понимала, что мачеха не была монстром, что она хотела по-настоящему быть добра, но не могла ничего поделать с неприязнью, обидой и подавляемым гневом. Она копила каждый день в себе злобу и не знала, в какой момент той заблагорассудится выйти наружу. Мария редко делилась этими переживаниями с двумя школьными подругами: они поддерживали её, но не могли понять всей остроты той боли, что она испытывала, и с детской непосредственностью переключали разговоры на поп-культуру, школу, мальчиков и увлечения.

Стоял душный день, и Кларисса открыла все окна в доме, чтобы как можно скорее выпустить на улицу дым. Обед, который она с утра готовила для Роджера, сгорел во время её телефонного разговора с приятельницей. Рядовая ситуация, ничего криминального, но Марии казалось, что катастрофа с обедом была подстроена специально, чтобы оставить отца голодным. Тогда она впервые открыто взорвалась.

— Ты ведь знаешь, как папа сейчас устаёт! — Оттирала гарь с посуды с напускным усердием. — Мама не была такой безалаберной.

В груди стало горячо: стыд окатил её как из ведра, но Мари была на взводе до такой степени, что не могла заставить себя быть снисходительнее. Хотелось уколоть как можно больнее.

— Ты ко мне несправедлива, Мими, — возразила Кларисса. Её губы инфантильно дрожали. — Я стараюсь изо всех сил, но тебе проще меня ненавидеть! — Нервическим движением схватила со стола пачку сигарет, затянулась, хлюпая заложенным носом, и устало обвила рукой живот. — Я понимаю. Я и не пытаюсь занять место Бет, её никто не заменит.

Крепко затянулась и выпустила огромный клубок дыма.

— Но я хочу, чтобы всем было комфортно. Я желаю тебе только лучшего, потому что люблю твоего отца… Слышишь? Люблю! И я верю, что ты станешь для меня родной, я готова к этому, иначе не подписалась бы на брак с мужчиной, у которого остался ребёнок от другой.

Мария прикусила язык и болезненно сглотнула, застыв над раковиной. Голос Клариссы звучал так незнакомо открыто, говорил о столь сокровенных, интимных вещах, о которых её закомплексованный отец никогда не стал бы с ней говорить — с ней, мелкой егозой. Мари не могла отделаться от чувства, что в эту секунду впервые ощутила нечто похожее на уважение к мачехе. Но показать это — значило предать память о маме. Она демонстративно не отвечала, убрала чистую посуду в шкафчик и сухим тоном попросила дать ей денег на обед для отца. Потушив в красной обклеенной выцветшими наклейками пепельнице окурок, Кларисса вытащила из сумки кошелёк и отсчитала четыре купюры наличности, затем, подумав пару секунд, отсчитала ещё парочку и протянула падчерице: