Лицо отца Павла было непроницаемо, я уповала, что он пытается уловить мою прыгающую по кочкам мысль, а не мечтает, чтобы я заткнулась и он мог со спокойной душой выставить меня вон.

Но я ошиблась. И, черт меня побери, как я была рада ошибиться в этом человеке.

Отец Павел поднялся, подошел к своим стеллажам, мгновение постоял, вынул что-то с полки, вернулся и протянул мне тоненькую книжечку.

— Вот, взгляните. Если вам нравится, я могу преподавать Слово Владычье, как предлагал Карл Евгеньевич.

Я дрожащими руками взяла книжечку, пролистала ее. «Одобрено К. Е. Раушем, инспектором образования, по благословению Схода Священного, Ст.-Петерштадт, 1860». Я переворачивала страницы: общение, обхождение с равными и неравными, благонравное поведение для девиц, что такое обитель и монашество — ладно, это кому-то тоже важно, — милость к неимущим и убогим, что есть любовь к ближнему своему…

— Это… было одобрено Священным Сходом? — пролепетала я. Сердце колотилось, готовое от радости выскочить из груди и начать выплясывать по всей комнатке. — Это же программа инспектора Рауша? Да, да, пожалуйста, отец Павел! Я согласна, чтобы вы преподавали девочкам по этой книге! Если у вас… не будет проблем с ее сиятельством, — добавила я, мысленно отвесив себе подзатыльник за чрезмерный энтузиазм.

— Я подчиняюсь его высокопреосвященству, дитя мое, — улыбнулся отец Павел, — а не ее сиятельству. Мне нужно было лишь ваше согласие. Наша маленькая тайна, — и он подмигнул мне как мальчишка. Я зарделась. — Ступайте, возьмите сласти девочкам, и помните — двери храма и сердце слуги Владыки всегда открыты для страждущих.

Я почти летела по лестнице и чувствовала себя окрыленной и счастливой. Я нашла себе союзника, хорошего, сильного союзника, и мне впервые не хотелось мучить себя сомнениями. Я верила отцу Павлу и боялась, что червячок подозрений начнет подтачивать крохотный росток добра, который я взрастила так внезапно и теперь старалась бережно прикрыть руками, спасти от собственной же мнительной натуры.

— Отец Павел замечательный человек, — непреклонно заявила Софья. — Я рада, что ты смогла с ним найти общий язык. Это неожиданно, но я рада.

Мое отсутствие на уроке арифметики осталось незамеченным. Я сбегала к себе, припрятала сласти до вечера, добросовестно посидела на уроке ларонского, поскучала, оценила, что теоретически, конечно, какие-то знания девочкам в головы мадам Хрум вобьет, но… у меня появилась идея, чем занять малышек во время перемены. Ходить кругами от стены к стене, возможно, дисциплинирует, но я не хочу, чтобы после выпуска мне пришлось выталкивать на улицу перепуганных, забитых, не готовых к нормальному существованию девушек. Из памяти Софьи всплыло ощущение, что ей больше всего в тот момент хотелось кинуться обратно в дортуар и спрятаться под одеяло. Холодно, голодно, унизительно, но понятно и просто. А за воротами академии — неизвестная, внушающая страх жизнь.

В педагогике я слаба, но грамоте, слава богу, обучена. Надо пойти в библиотеку, найти сказки и читать их девочкам… или давать им читать по очереди, а потом обсуждать. О, если сказки здесь хоть немного похожи на наши, академию ждет потрясение, потому что я не могла назвать себя феминисткой, но человеком двадцать первого века — вообще без проблем. Прости, козочка, и если хочешь, закрой уши…

— Она скоро тоже умрет.

Я остановилась. Голос Розен. Я только что миновала группку старшеклассниц, как всегда, окружившую любимую парфетку — это пока Алмазов не подошел.

— Вот увидите, мадемуазель Сенцова тоже скоро умрет.

Вопреки предсказаниям Розен, я не умерла. Разве что от скуки: каждый мой день стал днем сурка, и временами хотелось умереть уже от бесконечного ожидания — не смерти, конечно же, а какой-то определенности, но от Ветлицкого не было вестей.

С момента, как я услышала свой приговор, минуло полторы недели, и я, как ни странно, не умерла, и на меня даже никто не покушался.

Самой славной и значимой новостью был Петр Асафович, передавший мне пухлый конверт. За несколько дней, прошедших с моего разговора с Ветлицким, все настолько застыло, что я начала подозревать — Бородина взвесила все и заговорила, Ветлицкий в моих услугах больше не нуждается и я остаюсь в академии лишь потому, что убрать меня — вызвать лишние разговоры. Я приняла конверт с благодарностью — вслух — и с дрожью — внутренне, ибо объем задач наощупь говорил сам за себя. Но это были кредитные билеты — двадцать пять целковых в мелких купюрах, жалование за полмесяца, и больше ничего. В тот же вечер я поймала Аскольда и велела ему накупить сластей, и Софья досадливо пыхтела мне в ухо, но ничего не сказала.

А может, не хотела говорить. Чем дальше, тем меньше я нуждалась в словах и пояснениях, и, возможно, это тревожило и пугало нас обеих.

Все остальное было мутно и однообразно. Я вставала, приводила себя в порядок, шла к девочкам, потом на молитву — успевая иногда обмениваться понимающими приветственными взглядами с отцом Павлом, — потом на завтрак, потом на уроки. Я не тратила времени зря, ходила с тетрадкой, записывала, оценивала программу на левой половине тетрадного разворота и предлагала свой вариант — на правой. Арифметика, изящная словесность, ларонский стояли у меня в приоритете, потому что отец Павел сдержал обещание и его уроки теперь были наполнены новой, важной для развития девочек информацией. В программе появились история, география, биология, и девочки, отвечая урок, должны были не только рассказать о деяниях святых или Владыки, но и обрисовать, что происходило в мире на тот момент, и на самый высший балл — на него, к моему удивлению, оказались способны лишь Трубецкая и Епифанова — предположить, что было бы, если бы ни святые, ни Владыка в ход событий не вмешались. Да, уроки Слова Владычьего стали сложнее, но увлекательнее.