— Слушай, у тебя ничего не пропало из вещей? — как бы невзначай спросила я, и главным достоинством наших с Софьей бесед было то, что не было необходимости говорить и отрываться от завтрака. — Как они угадали с размером? Они ведь угадали?

— Я не знаю. И я не помню, — прохныкала Софья. — Я давно не открывала этот саквояж, там все настолько старое… Ужасающий стыд. Я думала, что умру, когда ты туда полезла, а остановить тебя не могла.

— Наплюй! — весело посоветовала я, не поверив ей совершенно — не открывала она, как же — и не придав этому значения. Я сыта, в тепле, с лучшим другом — это ли не счастье? — Козочка, мы с тобой на коне. Как думаешь, почему сегодня так сильно топят? Не потому ли, что я — мы — вчера надавили на его сиятельство?

Вот Ветлицкого я затронула зря, лучше бы не акцентировать внимание на возможной причине.

— Я… мы так никогда не найдем себе мужа, — с тяжелым вздохом упрекнула меня Софья. — Ты умная, я это признаю, но не могла бы ты хоть иногда быть как все дамы? Пожалуйста. Я не знаю, кто ты, откуда взялась, ты мне нравишься, но если даже мне с тобой непросто, что сказать обо всех прочих?

— Тогда мы и дня не проживем, — возразила я. — У нас много пусть не врагов, но явных недоброжелателей. И Миловидова. И Окольная. И Яга. И Мориц. И Штаубе, потому что я не верю ей ни черта. Козочка, я не знаю, как мне удалось за один день перес… перессориться почти что со всеми, не знаю, что нам с ними делить, но либо мы с тобой, либо они. У нас преимущество — мы одно целое, а вот им намного сложнее, они сегодня друзья, а завтра враги, и кстати, не мы одни имеем на Миловидову зуб. Будет обидно, если нас кто-то опередит и выдаст ее Мориц, но ничего, мы найдем у нее другое слабое место.

Императоры и короли говорили о себе «мы». У них тоже некто жил в голове или только у того, кто первым ввел эту традицию?

Среди белья, которое для меня со всем тщанием подобрала незнакомая дама, приятная во всех отношениях, оказался утренний халат. Я рассматривала его, не слишком понимая его назначение — когда и куда его надевают? Можно ли в нем показаться на людях, допустим, в общей туалетной комнате классных дам, или приберечь его для более интимной обстановки? Кружевной, шелковый, не то грязно-белый, не то бледно-желтый, и он был мне длинноват, а Софья заметила с некоторой ревностью:

— Такой стоит сто пятьдесят целковых.

— Думаешь, стоит его продать? — оценивающе встряхнула халат я. Мысль дельная, но кому и как? Попросить Петра Асафовича отвезти меня в публичный дом и убедить его, что это корысти ради?

— Думаю, стоит его надеть. И хорошо бы, чтобы хоть кто-то был в туалетной комнате, — помечтала Софья. Ну что же… чем больше бурлит это болотце, тем, возможно, лучше для нас?

В туалетной комнате, к вящему разочарованию Софьи, возилась у раковины Яга, которой не было никакого дела до нарядов других классных дам и учителей, потому что она все равно видела очень плохо, но потом зашла еще одна дама — тоже довольно зрелая, монашеского вида. Софья сказала, что это учительница ларонского и все ее зовут «мадам Хрум».

— Почему? — опешила я, рассматривая ее со спины, а мадам Хрум пялилась на меня в зеркало с неожиданной для ее возраста завистью. — Она выглядит абсолютно тихой и безобидной, но да, остальные на вид тоже такие милые, что обольщаться не стоит.

— Она все время что-то жует, — хихикнула Софья, и будто в подтверждение ее слов мадам вытащила из кармана сушку и захрустела. Может, таким образом она выразила свое отношение к моему вызывающему наряду. — Но я не знала, что она жует даже в туалетной комнате. Она говорит только на ларонском, если, конечно, за эти два года не решила вдруг выучить наш язык. Можешь с ней поздороваться, если хочешь.

Я не хотела, да и мадам поспешила удрать. Появлялись другие дамы, косились на меня, удивлялись, облизывали алчными взглядами — цена халата говорила сама за себя — но молчали. В отличие от болтливой Каролины Францевны, которой было безразлично, где ловить свободные уши — и я подозревала, что однажды она постучится прямо в кабинку, а то и просто вломится без стука — остальные дамы установили негласный туалетный этикет. Никто не желал доброго утра, не пытался завязать разговор — одинокие, озлобленные женщины создавали себе комфортное жизненное пространство хотя бы в таких мелочах, как утренние процедуры в якобы уединении. Я не стала ничего в их ритуалах менять.

Меня ждало самое сложное — убедить Софью надеть белье. Я могла это сделать без ее согласия, но не была уверена, что она даст мне потом спокойно обделывать все дела и не утомит нытьем и жалобами, но она, к моему изумлению, пересмотрела свои убеждения и отнеслась к подаркам Ветлицкого… ладно, жандармерии, казны, считай — самого императора — благосклонно и лишь комментировала качество кроя и материала. В итоге я красовалась в белоснежном белье, весьма приличном, на мой взгляд, и очень вульгарном, на взгляд Софьи. Может быть, что-то из исподнего Софьи действительно уволокли, но я уже сомневалась, потому что размер был все же не точь-в-точь, откровенно — белье великовато, но было удобно, нас обеих все устроило и настроение скакнуло вверх. Платье я надела прежнее, обувь, присланная Ветлицким, оказалась впору, замысловатая, но элегантная прическа, на которую ушло чуть больше времени, чем вчера, и я была готова покорять… бесить свое окружение.

Мое утро тоже становилось ритуальным, впрочем, и день предстоял такой же. Все то же самое, что и вчера, с двумя значительными отличиями: в дортуаре было теплее, ненамного, но девочки не были такими синенькими, и светящиеся полоски в молитвенном зале горели в разы ярче. Я, пользуясь возможностью, внимательнее смотрела по сторонам. Воспитанницы уткнулись в книги, Миловидовой не было, но учителя не все присутствовали на молитве и ее отсутствие никого не удивило, а я задавалась вопросами, как она и что именно влияет на ее состояние — падение или перебор с алкоголем. Софья пнула меня и высказала, что я ей мешаю.