Вбежал пастух Степа.

— Скорей! В ревком зовут!

— Ну, Оля...

Схватил шапку и побежал. Степа на минуту задержался.

— Вот дела! — он развел руками, — вот черти проклятые! Сейчас на улице Мишку Садыло встретил. Морда кирпича просит. Бегу дальше, а у ворот Федька Тарапака. Тоже не хуже Мишки подбоченился. Я как глянул на него, а он... А он уже не боится... Понимаешь — не боится. Вот контры! Прощай пока!

Оля осталась одна. В полдень к ней забежала Даша.

— Ты слыхала?..

— Да...

— Мама плачет. Порежут нас белые?

— Брось! Что ты пугаешь? Наши же их не резали...

— Побегу домой.

Оля снова осталась одна. Сегодня она даже ничего не готовила к обеду. Вспомнила об этом, когда уже наступили сумерки, но тут неожиданно прибежал отец.

— Собирайся! Сейчас подадут тачанку. Захвати что можно в дорогу из одежи, завяжи в узелок... Одеяло возьми... Хлеб, что у нас остался, возьми и... и больше ничего... А я верхом...

... Станицу окутал темный вечер... Леля сидела с матерью. Раздался короткий стук. Мать осторожно подошла к дверям. Леля молча ждала в темноте, зябко куталась в шаль. Услышала знакомый голос, облегченно вздохнула, побежала навстречу.

— Ты?

Вошел Мишка.

— Уже скоро! — радостно зашептал он. — Ей-богу, скоро... Красные бегут из станицы. Пусть. Наши теперь покажут им!

А перед рассветом Мишка влез на высокий тополь и стал пристально вглядываться вдаль. В серой мгле утопала за станицей дорога. Она была пуста и безмолвна. Мишка от волнения даже не чувствовал утреннего холода. Он медленно обводил глазами горизонт. Вон далеко-далеко чуть виднелся в степи курган, там, за этим курганом, терялись вдали хутора. В самом крайнем из них живет Нюра. Мишка, вспомнив о ней, ухмыльнулся.

Осматриваясь, он взглянул на здание ревкома. Там еще висел красный флаг... Мишка снова перевел взгляд на большую дорогу и вдруг увидел: клубится пыль. Радостно вздрогнул: еле различимая, двигалась конница...

— Ага! — не крикнул, а, точно ворона, каркнул от радости Мишка и, как ошалелый, ломая ветви, обрывая на себе одежду, камнем спустился вниз, бросился в хату к матери:

— Наши!

— Где? Кто? Говори толком! — допытывалась мать, но Мишка только таращил на нее глаза, кружился по хате и все твердил: «Наши! Наши!».

XXIV

Вот уже два месяца как на Кубани снова хозяйничают белые. Вернулись в станицу и лелин отец, и Иван Макарович, а Костика даже сам генерал Покровский наградил чином есаула.

Поднял голову и дед Карпо. Он опять нацепил себе на грудь царскую медаль и важно расхаживал по хутору.

Была поздняя осень, сады посерели, осыпались, только на старой ветвистой шелковице, одиноко стоявшей у заброшенного колодезя, еще трепетали желтые, как лимон, листья.

Над хутором проплывали большие белые облака. Они часто заслоняли солнце, но сегодня день все же выдался хороший — сухой и теплый.

В такую погоду Нюра охотно пошла бы погулять. И в самом деле: как хорошо в эту пору идти вдоль плетней, по тропинке, усеянной опавшими листьями! Как приятно и тихо они шуршат под ногами! В воздухе вспыхивают и тут же гаснут серебристые паутинки, и где-то далеко-далеко кричат журавли...

Но Нюра уже давно не выходит со своего двора.

— Сиди, не лезь людям в очи, — то и дело напоминает ей мать. — Не слушался меня твой батька, твердила ему — держись за казаков, — так нет же: ушел с красными. А теперь люди добрые на нас пальцем тычут.

— Мама, а Щербина, а Кухаренко, а галин отец Полищук? Они ведь тоже казаки. Не один же батя...

— Поговори мне еще! Умная больно стала.

— Ну вас! —обиделась Нюра и принялась убирать в хате.

Мать взяла ведро и, хлопнув дверью, вышла.

Убрав со стола, Нюра подошла к окну. Солнечный луч вдруг ярко вспыхнул, рассыпался на осколочке зеркальца. Она взяла зеркальце в руки и посмотрела на себя. Увидела только правую щеку и правый глаз, окаймленный тонкой и черной бровью. Задумалась, вспомнила лелину гостиную с высоким, до потолка, трюмо... Не заметила, как вернулась мать.

— Что застыла, как цапля на лимане? Делать нечего?

Нюра оглянулась, положила на место зеркальце.

— Вы только и знаете, что бранитесь. Лучше, мама, скажите, как же теперь со школой? Что же мне так навек хуторянкой и оставаться? За что ж теперь меня из школы прогнали?

— А ты не будь дурой. Чего от Марины нос воротишь? Костик ее теперь есаул, в силе, попросит атамана, и снова будешь школьницей. Видишь, чтб твой отец наделал.

— Костику кланяться?

— Надо — и поклонишься. Голова не отвалится.