Нюра не поняла. Даша разъяснила:

— Беляков все равно выбьют. Ты думаешь, в станице наших нет? Ты думаешь, что только одни жинки да старики от красных здесь остались?

— Ну? Что ты? О чем ты?

— А о том. Сама понимать должна. И еще знаешь, что? Сказать? Ты обрадуешься. Только, Нюра, клянись отцом, что никому не разболтаешь. Поклянешься?

Нюра внимательно слушала Дашу, взволнованная ее шопотом, ее горящими глазами.

— Клянусь...—твердо сказала она.—Пусть мне на свете не жить, пусть я батю никогда не увижу! Говори.

И Даша ей открыла самый большой секрет:

— Оля опять в станице... Живет у бабушки Акимовны, только никто не знает. Степа один и видал ее. Недавно ночью из соседней станицы пешком пришла. Одна. Не знаю—останется здесь или опять уедет в город. Давай к ней сходим.

— Олька?—и удивилась и обрадовалась Нюра.—Ой, Дашка, а я сама... Я сама чуть в город не уехала. Ты ничего не знаешь. Я как к поезду подошла, а там что делается! Что делается! У меня нехватило духу. А один офицер—ну прямо Костик. Такой противный! Казаки ругаются, кричат. Все с винтовками, с бомбами! А один вагон весь с офицерами. Вот жуть!

— Да ты постой, ты мне скажи—будешь с нами?—переби-ла ее Даша, и лицо ее снова стало строгим.

— А чего с вами?—все еще не понимала Нюра.—Конечно, буду. Мне бы Ольку повидать. Вот интересно!

— Ну ладно, я тебе потом скажу.

— Погоди. Кажется, тетка кличет,—Нюра прислушалась. — Я пойду. Еще увидимся.

Она отошла от плетня, потом опять подбежала к Даше.

— Как думаешь—наши батьки вернутся? А?

— Хоть бы вернулись!—вздохнула та.

— Вот бы праздник был!

И Нюра радостная побежала домой.

XXXII

Сегодня в классе дежурила Симочка. За последний год она еще вытянулась и чуть ли не на голову переросла подруг. Над ее угреватым лбом появились мелкие рыженькие кудряшки,— ставшие предметом ее постоянных забот. Врач заставил ее носить очки. Она решила, что очки ей не к лицу, и упросила отца купить пенснэ. В них она выглядела еще смешней, и подруги прозвали ее «баронессой». Симочка не обижалась. Наоборот—это прозвище ей льстило, и она стала еще больше важничать: то и дело снимала пенснэ, протирала стекла обшитым кружевами платочком и без нужды щурилась.

Вытянув шею, она вбежала в класс!

— Девочки! Последнего урока не будет! Зато придет батюшка и еще кто-то. А кто—не скажу. Мучайтесь!

Но мучиться никому не пришлось, так как почти вслед за ней в класс вошли отец Афанасий и есаул Костик. Он был в темной малиновой черкеске, в новых позолоченных погонах. На поясе поблескивал оправленный в серебро кинжал, такая же шашка сверкала сбоку и такие же гозыри украшали грудь. Его закрученные усы были тщательно нафабрены, а широкая плоская голова наголо выбрита. Он бесшумно, как кошка, ступал в своих мягких кавказских сапогах, поводил черными, как у Марины, бровями и привычно любовался собой.

Все встали. У Симочки от радости даже вспотел лоб. Она по-уши была влюблена в Костика и не умела этого скрыть.

Батюшка медленно обвел глазами класс и, когда все успокоились, предложил Костику начать беседу.

Костик собрал на переносице складку, придал лицу страдальческое выражение и, рисуясь перед ученицами, стал говорить о борьбе с большевиками. Вдоволь нахваставшись, он принялся крутить ус и обратился к Симочке:

— Правильно я говорил?

Ощущая на себе взгляды подруг, Симочка смутилась, но все же восторженно крикнула:

— Совершенно правильно' Папа сказал, что большевизм — это...

Она еще больше покраснела и потерялась окончательно, не зная, что сказать дальше. Нужное ей слово внезапно вылетело из головы. Мучительно стараясь его вспомнить, она то и дело поправляла на носу пенснэ. Наконец, отчаявшись, выпалила:

— Я забыла!

Девочки засмеялись. Даже Нюра поддалась общему веселью, улыбнулась и подумала: «Ох, и дура же!»

Потом говорил батюшка, и снова говорил Костик, а кончилось все дело тем, что ученицам приказали готовить подарки раненым офицерам. Решили, что каждый день они будут оставаться на лишний час и вышивать шелком кисеты.

— Наполним их душистым кубанским табаком,—восторженно сказал Костик,—и каждая из вас пусть вложит в кисетик записочку.

— А что писать? — спросила Зоя.

— Кто что хочет.

Кто-то поднялся:

— А молитву можно в кисет засунуть?

В классе засмеялись, но перебил батюшка. Он сказал:

— Молитву—это желательно. Молитву и теплое слово от себя христову воину.

Когда они с Костиком ушли, Симочка заявила:

— Я напишу: «Мне не дорог твой подарок, дорога твоя любовь».