Дульсинея, надо же. Если бы меня так назвали, я бы тоже предпочла именоваться просто «Ди».

В чем я была уверена, так это в том, что это не было самоубийством. Просто не нужно садиться за руль пьяной, а тем более ночью, а тем более на горной дороге, а тем более еще и гнать при этом, давая выход эмоциям.

Так или иначе, я избавилась от, наверное, самого опасного для меня свидетеля. И не могу сказать, что это хоть на миг меня огорчило.

Никаких неприятностей для себя на этой почве я не ожидала — и не получила. Будь ее отцом Альварес, мне бы, вероятно, стоило напрячься. Но только не какой-то там Цукеркопф, сколько бы миллионов или миллиардов у него ни было. Человек, способный назвать свою дочь Дульсинеей, не посылает киллеров. Одна из его компаний, кстати, была клиентом моей, то есть моего «отца» — и осталась таковым. Хотя я и не пыталась вникнуть в бизнес, но это все же узнала. Не уверена, что мистер СтарНет вообще что-то знал об отношениях своей дочери с Эмили. Не уверена даже, что он знал, что его дочь лесбиянка.

Прочие дружки Эмили мне проблем тоже не создали. Трое из них прислали мне соболезнования по поводу Ди (на что я ответила сухим «спасибо»), а «конфетка», напротив, написала: «Ну что, довольна? Она сделала это из-за тебя!» (на что я не ответила ничего). Остальным после произошедшего на дне рожденья было ясно, что прежней дружбе конец. То есть сразу после конфликта они, возможно, ждали, что я напишу им — мол, была усталой, под впечатлением рассказов, которых наслушалась в Мексике, погорячилась, давайте забудем и потусим нормально, как раньше. Потом думали, что я не пишу им, потому что переживаю после гибели Ди, и мне не до тусовок. А потом я просто поудаляла аккаунты Лиззи Бэрроу, и мне стало пофиг, что там они думают. Что мне промыли мозги в клинике, что меня накрыла депрессия из-за Ди, что одно наложилось на другое — в любом случае, угадать правду они не могли. Даже вообразить не могли. У них вообще — как было ясно видно по их аккаунтам в соцсетях — было очень плохо с воображением, у этих выпускников престижных университетов, оставивших там целые состояния только для того, чтобы набить себе головы набором готовых штампов, избавляющих от необходимости думать. Иные парни из трущоб с тремя классами образования обладают куда более живым умом.

В финансовых делах я разобралась настолько, насколько мне это было нужно. Компанией Харбингера управляли другие люди, и управляли, судя по результатам, вполне успешно. Мое вмешательство не требовалось, и его от меня никто не ждал — Эмили не вникала в отцовский бизнес ни до, ни после аварии. Моррингтону я заплатила, как и обещала. Он подтвердил получение и поинтересовался моим самочувствием, напомнив о своем обещании. Я вполне искренне заверила его, что чувствую себя прекрасно и вряд ли еще когда-нибудь буду нуждаться в его услугах. И стала жить дальше — так, как могла себе позволить теперь…

Я открыла для себя дайвинг и кайтсерфинг, выучилась ходить под парусом и ловить метровых рыбин в открытом океане. Я узнала, люблю ли я летать — купила электрический квадрокоптер, управление которым не требует пилотской лицензии («Пилотом может стать каждый!» — гласила реклама, забывая уточнить «каждый, кто может потратить $650 000»), и летала на нем вдоль побережья, над разноцветными дюнами, низко между скалами, холмами и деревьями, словно в компьютерных играх. Я побывала в национальном парке, где растут самые большие в мире секвойи. А когда налюбовалась калифорнийскими красотами, стала путешествовать по миру — и в те места, где Эмили бывала с отцом (ну, надо же мне было получить о них представление не только из гугла, если бы кто-то вдруг стал расспрашивать), и там, куда они не добирались. Хотя мне не понравились знаменитые на весь мир города типа Венеции или Парижа, с их вечными толпами туристов и целью существования — выжать из них побольше денег. Толп я навидалась и в Тихуане, пусть и хуже одетых, а нагло завышенные в разы цены всякий, кто вырос в трущобах, будет воспринимать как оскорбление всю жизнь, сколько бы миллионов у него ни было. Гораздо больше мне понравились красоты природы — норвежские фьорды, африканские саванны, индонезийские острова… Побывала я, между прочим, и в Австралии, где Эмили не бывала никогда. И таки увидела там коал! Они оказались все-таки более реальными, чем эльфы. Они жуют свои эвкалипты, как делали это и миллион лет назад, задолго до появления человека, и с высоты этих самых эвкалиптов плевать хотели на всех людей, озабоченных их проблемами. У коал нет никаких проблем.

В общем, я на полную катушку наслаждалась своей новой жизнью. Той, о какой когда-то мы мечтали с Хуаном и которую я вела теперь без него.

Но даже он вспоминался мне теперь все реже.

Так прошло почти одиннадцать месяцев. И вот настал день, который для меня лично не значил совершенно ничего, но который очень много значил для Эмили. Годовщина аварии. День смерти ее отца. Во время первой годовщины Эмили — тогда еще настоящая — находилась в клинике, но я рассудила, что вторую годовщину мне все же следует отметить походом на кладбище. Хотя я не вела абсолютно никакой светской жизни, не попадала на страницы таблоидов, не завела себе новых друзей, не говоря уже о том, чтобы восстанавливать отношения с прежними друзьями Эмили (так было для меня не только безопаснее, но и комфортнее — передо мной был открыт весь мир, и я не нуждалась ни в утешителях, ни в развлекателях) — я все же решила исполнить этот ритуал на случай, если кто-нибудь все-таки ждет от меня этого.

Известно, насколько Эмили Харбингер была привязана к отцу, и будет логично, если она принесет пару цветов ему на могилу в день его смерти. То есть, конечно, на самом деле ничего логичного в этом нет — по сути все такие ритуалы совершенно бессмысленны, мертвым уже ничего не нужно, а живым это лишь бередит раны (если таковые есть) либо попусту отнимает их время. А уж если вспоминать покойного, то делать это можно в любом месте — совсем не обязательно идти для этого туда, где зарыт его прах, не имеющий уже ничего общего с живым человеком. У меня, к примеру, никогда не возникало желание сходить на могилу Хуана, даже если бы таковая и была (а ее, разумеется, не было — власти, очевидно, дожгли в крематории то, что еще оставалось после пожара, как поступают со всеми невостребованными трупами). Но поди объясни все это тем, кто ждет от тебя именно такого. Проще уж потратить сорок минут.

Ради такого случая я даже надела черную юбку и туфли вместо своих любимых джинсов и кроссовок, но приехала, конечно, на своем ярко-красном «феррари». На кладбище было тихо и практически пусто, как обычно и бывает в таких местах. Беззаботно пересвистывались птицы и сновали под ногами белки, совершенно равнодушные к человеческой скорби, реальной или притворной. Из людей я заметила лишь пару рабочих в комбинезонах, копавших свежую могилу в отдалении, да пожилую леди во всем черном (даже в старомодной шляпке с вуалью), сидевшую на скамейке в тени кипарисов.

Я подошла к могиле с двойным надгробием: «ДЖОАН ЧЕЛСИ ХАРБИНГЕР, любимая жена и мать — РЕДЖИНАЛЬД НИКОЛАС ХАРБИНГЕР, любимый отец», и положила цветы на мраморную плиту, попутно отметив, что на ней нет ни пыли, ни птичьего помета — значит, за могилой кто-то приглядывал. Возможно, это входило в обязанности кладбищенского сторожа а может, существовал нанятый еще Эмили человек, ежемесячно получавший за это скромную плату — меня подобные мелкие расходы не заботили, и я не проводила их ревизию.