– Вам плохо? – Женщина склоняется надо мной. Та самая…

Мне вдруг захотелось довериться ей, как существу случайному, незнакомому, почти инопланетному, потому что вскоре ее навсегда растворят пространство и время… Рассказать, что мне действительно плохо, но не оттого, что болит нога. Это можно вытерпеть. Гораздо тяжелее, невыносимее то, что терзает изнутри, кладбищенской крысой разъедая мозг…

– Вам плохо?

Я поднимаю голову, заранее зная, что буду молчать, как пленный на допросе. Женщина откинула капюшон, и я теперь вижу ее лицо. Должно быть, ей около тридцати. У нее большие глаза, серые, как предгрозовое небо. Печальные и усталые, с темными разводами от подтекшей косметики. Короткие светлые волосы, соломой взъерошившиеся на макушке и висках. Увядшие щеки, блеклые губы. Она, нагнувшись, касается моей ноги, и я невольно вскрикиваю от резкой боли.

– Господи, – слышу я тихий вздох, словно шелест сухих, трепещущих на ветру листьев. – Она вас укусила…

– Вам больно?

Это уже другой голосок, звенящий от пережитого испуга. Я открываю глаза и встречаю вдумчивый, не по-детски серьезный взгляд из-под бахромы мохнатых ресниц, на кончиках которых поблескивают капельки влаги.

– Вы очень смелый. Я ужасно боюсь злых собак.

– Надо бояться злых людей. – Я гляжу на его кругленькую мордашку, внезапно ощутив, как что-то щемит внутри. Может, оттого, что прежде меня никто так почтительно не называл «вы», и мне неловко от этого, будто я внезапно состарился. – Давай-ка лучше на «ты», – говорю я, чувствуя, как боль медленно уходит. И он согласно кивает. А я думаю, что это глупо. Ведь наша встреча – всего лишь маленький эпизод из кинофильма жизни. Больше мы не увидимся. И мне странно, что я вообще размышляю об этом. Мне всегда были безразличны коротко остриженные усталые полноватые женщины и маленькие дети…

– Вы можете встать? – Она протягивает руку. – Рану нужно продезинфицировать. Пойдемте… – Испуг в ее голосе сменился решительной непреклонностью. И эта метаморфоза кажется мне забавной.

– Вы полагаете, что собачий укус сделал меня инвалидом?

– С этим не стоит шутить. У вас кровь…

– У всех есть кровь.

– Пожалуйста, – пацан вдруг просительно-настойчиво дергает меня за рукав, – надо помазать йодом. Иначе в рану попадет инфекция, и ты умрешь.

– А ты не хочешь, чтобы я умер? – зачем-то спрашиваю я, словно это имеет какое-то значение.

– Нет, – отвечает он очень убежденно.

Я перехватываю настороженно-внимательный взгляд женщины. Какую-то долю секунды мне кажется, что она сейчас возьмет сына за руку и быстро уйдет, но вместо этого она произносит:

– Вставайте.

– Вставайте, – эхом повторяет пацан, обхватывая мой палец ладошкой в мокрой варежке. И я почему-то повинуюсь.

– Как тебя зовут?

– Миша. А тебя?

– Слава. И как далеко мне хромать?

– До соседнего подъезда. Невысоко – первый этаж, – отзывается мать.

А мальчишка, хихикнув, объявляет:

– Моего папу тоже зовут Слава.

– Здорово. И что он скажет на мой незапланированный визит?

– А его сейчас нет. Он в Америке работает. Уже очень давно.

– Помолчи, – твердо приказывает мать, и сын послушно затихает.

Почему бы, думаю я, и мне не заткнуться? Раньше детям говорили, что их отцы-невидимки – полярники или секретные агенты. Меняются времена, меняются легенды… Какое мне дело до этой незнакомой усталой, бесцветной женщины, ее мужа и сына? Пусть дадут бинт, и я поеду домой. Слишком много всего для одного вечера…

Ход моих мыслей сбивается оттого, что я чувствую, как мокрая рукавичка, точно все еще выискивая защиты, крепче сжимает мой указательный палец.

Женщина отпирает ключом дверь, обитую рваным дерматином. Щелкает выключателями в коридоре и обеих комнатах. Одна, наверное, детская. Женщина проводит меня в другую, небольшую, обставленную очень просто, если не сказать бедно. Усаживает на затянутый гобеленом диван и отправляется за аптечкой. Я оглядываюсь по сторонам. Висящий под потолком старенький матерчатый абажур струит мягкий оранжевый свет, отражаясь в трюмо, раскачивая тени по детским рисункам и простеньким светлым обоям в мелкий голубоватый цветочек…

Я судорожно дергаюсь, понимая, что этого не может быть, что я совсем в другом месте, в иное время, и постепенно замечаю, что и комната вовсе не похожа…

– Что, так больно? – Женщина склоняется надо мной. В ее серых глазах отражается сочувствие. – Потерпите немного. – Она осторожно протирает рану перекисью, накладывает повязку, перебинтовывает. Ее пальцы теплые и немного шершавые. Как у мамы. – У вас тут совсем свежий шрам…

– Шрамы украшают мужчин. Могу я узнать, как вас зовут?

– Разве я не сказала? – Она улыбается чуть смущенно и немного печально. – К концу недели у меня с головой не в порядке… Вера. Спасибо вам…

– Не за что. Вы смелая женщина, Вера. Приглашаете в дом незнакомца. А вдруг я вор или боевик?

– Кто?! – Ее широкие светлые брови удивленно приподнимаются.

– Бандит, я хотел сказать… – Внезапно я чувствую себя полным кретином.

– Брать у меня нечего, как видите, – устало усмехается женщина. – Так что вы можете быть сильно разочарованы. Как вор и как боевик. – Пряча улыбку, она поднимается и выходит. А я остаюсь наедине с неловкостью от своих идиотских высказываний. Чего я добиваюсь? Хочу заглушить боль, занозой засевшую глубоко внутри? Но это моя проблема, и только моя… Я тихо встаю, крадусь к выходу и слышу за спиной жалобный скрип приоткрывшейся двери.