– Что случилось? – спросила Джинни, глядя на него.

– О-о… Слишком долгая история. Я никогда не утомляю тех, кого не знаю по крайней мере тысячу лет, – начал он с туманным недовольством, глядя в сторону окон. – Но я больше никогда не посчитаю себя хотя бы самым скромным знатоком человеческой натуры. Можете без оглядки меня цитировать.

– Что случилось? – повторила Джинни.

– О, господи. Этот человек, проживший у меня в квартире много-много-много месяцев, – даже говорить о нем не хочу… Писатель этот, – добавил он с чувством, вероятно ссылаясь на известную анафему из романа Хемингуэя [14] .

– Что он сделал?

– Откровенно говоря, я бы скорее не вдавался в детали, – сказал молодой человек. Он достал сигарету из своей пачки, игнорируя прозрачный хьюмидор на столе, и закурил от своей зажигалки. Руки у него были большими. Они не казались ни сильными, ни умелыми, ни чуткими. Однако он действовал ими так, словно они обладали некими с трудом контролируемыми эстетическими предпочтениями. – Я решил, что даже думать об этом не стану. Но я в такой ярости, – сказал он. – То есть, возникает этот жуткий типчик из Алтуны, штат Пенсильвания – или откуда-то оттуда. Очевидно, помирает с голоду. Я по доброте своей душевной – прямо-таки добрый самаритянин – пускаю его к себе в квартиру, эту совершенно крошечную квартирку, в которой я сам едва развернусь. Знакомлю его со всеми моими друзьями. Даю ему захламлять всю квартиру своими кошмарными рукописями, окурками и редисками, и чем попало. Знакомлю его со всеми театральными продюсерами Нью-Йорка. Таскаю его грязные рубашки в прачечную и обратно. И сверх всего этого… – молодой человек прерывается. – И за всю мою доброту и порядочность, – продолжил он, – он выходит из дома в пять-шесть утра – не оставив после себя хотя бы записки – и забирает с собой все, до чего только дотянулись его гнусные грязные ручонки, – он замолчал, затянулся сигаретой и выдохнул дым изо рта тонкой шипящей струйкой. – Не хочу говорить об этом. Правда, – он взглянул на Джинни. – Пальто у тебя – прелесть, – сказал он, встав с кресла. Он подошел к Джинни и взял между пальцев лацкан ее пальто. – Такое славное. Впервые вижу по-настоящему хорошую верблюжью шерсть со времен войны. Могу я спросить, где ты его достала?

– Моя мама привезла из Нассау.

Молодой человек вдумчиво кивнул и попятился обратно к креслу.

– Это одно из немногих мест, где можно достать по-настоящему хорошую верблюжью шерсть, – он уселся. – Она там долго пробыла?

– Что? – сказала Джинни.

– Твоя мама долго пробыла там? Почему я спросил, моя мама была там в декабре. И часть января. Обычно я езжу с ней, но этот год был таким суматошным, что я просто не мог вырваться.

– Она была там в феврале, – сказала Джинни.

– Шикарно. Где она останавливалась? Не знаешь?

– У моей тети.

Он кивнул.

– Можно спросить, как тебя зовут? Я так понимаю, ты подруга сестры Франклина?

– Мы в одном классе, – сказала Джинни, ответив только на его второй вопрос.

– Ты ведь не знаменитая Максин, о которой говорит Селена, а?

– Нет, – сказала Джинни.

Молодой человек вдруг принялся отряхивать манжеты своих брюк тыльной стороной ладони.

– Я с ног до головы в собачьей шерсти, – сказал он. – Мама уехала на выходные в Вашингтон и припарковала свою зверюгу у меня. На самом деле она довольно милая. Но до того неряшливая. У тебя есть собака?

– Нет.

– Вообще-то, я думаю, жестоко держать их в городе, – он перестал смахивать шерсть, откинулся на спинку и снова взглянул на часы. – Сколько знаю этого мальчишку, всегда опаздывает. Мы собираемся посмотреть «Красавицу и чудовище» Кокто [15] , а это такой фильм, на который приходить надо вовремя. А иначе пропадет весь шарм. Ты его не смотрела?

– Нет.

– О, ты должна! Я смотрел его восемь раз. Гений чистой воды, – сказал он. – Я столько месяцев уговариваю Франклина посмотреть его, – он безнадежно покачал головой. – У него такой вкус. Во время войны мы оба работали в одной кошмарном месте, и этот мальчишка волоком таскал меня на самые несусветные в мире картины. Мы смотрели гангстерские картины, вестерны, мюзиклы…

– Вы тоже работали на авиазаводе? – спросила Джинни.

– Боже, да. Много-много-много лет. Пожалуйста, не будем об этом.

– У вас тоже плохо с сердцем?

– Господи, нет. Постучи по дереву, – он дважды стукнул по подлокотнику кресла. – Я здоров как…

Когда в комнату вошла Селена, Джинни быстро встала и пошла ей навстречу. Селена успела переодеться из шортов в платье, что в другой ситуации могло бы рассердить Джинни.

– Извини, что заставила ждать, – сказала Селена неискренне, – но пришлось подождать, пока мама проснется… Привет, Эрик.

– Привет-привет!

– Все равно мне не надо денег, – сказала Джинни, так тихо, чтобы ее услышала только Селена.

– Что?

– Я тут подумала. То есть, ты ведь все время приносишь теннисные мячики и все такое. Я забыла об этом.

– Но ты сказала, что раз мне не приходится платить за них…

– Проводи меня до двери, – сказала Джинни, направляясь на выход, не попрощавшись с Эриком.

– Но ты вроде бы сказала, что идешь в кино, и тебе нужны эти деньги и все такое! – сказала Селена в прихожей.

– Я слишком устала, – сказала Джинни. Она нагнулась и подобрала свое теннисное хозяйство. – Слушай. Я тебе звякну после обеда. Ты ни чем таким вечером не занята? Может, я приду к тебе.