Вспомнил Афанасьев, как Иннокентий за тройку коней гулевых взял в улусе тоненькую пятнадцатилетнюю Фирюзу, поселил вон у той горы на кумысной поляне в глиняной избенке, охраняемой волкодавами. Родившемуся сыну Дуганов дал свою фамилию, только без начальной буквы, и получился Уганов. Говорят, пример взял с графа Репнина, который прижитому на стороне сыну уступил часть своей фамилии - Пнин. Привязанность Иннокентия к Фирюзе не слабела с годами, хотя и женился он на дочери члена Государственной думы и сам был членом этой думы, видным кадетом. Не раз по его наказу справлялся Степан Кириллович у калмыка, пасшего дойных кобылиц, не нуждаются ли в чем Фирюза и его сын Митя?

Калмык тряс головой и показывал пальцами на свои глаза, плаксиво морщась, - мол, слезы льет молодая. После ее смерти сына увезли куда-то к воспитателям. Потом был слушок, что стал он социалистом-революционером, бомбы кидал, на каторге в Сибири очутился. Накануне революции половину этих земель Дуганов пожаловал своему незаконному сыну, только что вернувшемуся из ссылки. Но Дмитрий отрекся от отца, от подачки отказался земля принадлежать должна тем, кто работает на ней, то есть крестьянам. А в самый разгар переворота Илья Цевнев, механик, зарубил отстреливающегося Дуганова на крыльце главного барского дома. И будто бы Дмитрий пальцем не пошевелил, чтобы спасти отца, стоял в сторонке, покуривая. Зорил помещичьи усадьбы, лютым боем вымолачивал души из их сынков. С какой-то саднящей радостью и болью любовался пожарами и разорением. Хотел спалить отцовский дом, да Илья Цевнев не дозволил будто бы. Разное говорили: одни запутался Уганов между белых и красных, погиб в песках Прикасппя; другие он жив, под другой фамилией ворочает крупными делами.

Халилов высоко подтянул стремена, как раз по его коротким ногам, легким рывком вскочил на рыжего жеребца.

– Ну, товарищ Халилов-батюшка, знаешь, кого я вспоминаю, когда вижу твою посадку?
– с умилением заговорил Афанасьев и, осмотревшись кругом по темным углам завозни, заглядывая в лицо Халилова, доверчиво признался: Вспоминаю я одного человека...

– Не собаку же вспоминаешь - она на коня пе садится, - пошутил Халилов.

– Ноги у пего были вот такие же кривоватые и сильные.

– Я потомок потрясателя вселенной, самого Чингисхана.

– Нет, сокол мой ясный, ты смахиваешь на Иннокентия Григорьевича.

– Поп, что ли?

– Дуганов. Хозяин того имения. Член Государственной думы.

Халилов пронзительно насталил кипчакские, с горячей желтинкой глаза:

– А о смерти Ильи Цевнева ничего не знаешь? Мне бы за ниточку зацепиться, Степан Кириллыч...

Афанасьев постегал плеткой по голенищу своего сапога.

– Не знаю, товарищ Халилов, - сказал он замедленно.
– Давно было, восьмой год... Не найдете, все ниточки, наверно, сгнили. Вот только Тимку зря бередите. Парень успокаиваться начал, а теперь опять всколыхнете... Совсем отечески посоветовал держаться дорогой к Тпмке выше берега: лога и ерики загудели полой водой.

Халилов толкнул коня на вытаявшую землю, с первого шага взял горячей иноходью.

Подошедший Ермолап залюбовался им:

– Как он сидит, сукин кот! Будто родился в седле.

– А может, родился на коне, морда-то кочевничья.

Ермолап поправил кушак на заношенном полушубке, повел к кузнице на ковку своего жеребца Мигая.

– Кузнец у нас сноровистый, - сказал Афанасьев, заглядывая в глубину кузницы.
– Эй, Калганов, обуй-ка быстроногого коня.

– В станок, - коротко бросил кузнец из пахучих окалиной сумерек.

И когда подручный и Ермолай привязали карего Мигая, вышел кузнец в брезентовом фартуке, с рашпилем и ножом в руках. Ермолап присел на опрокинутые кверху полозьями сани, наблюдая за работой крепко сложенного кузнеца. С какой-то томительной опаской Ермолай коротко взглядывал на его рябоватую, развороченную шрамом скулу, боясь встретиться с ним глазами.

Ловко кузнец подравнял ножом, обточил рашпилем копыто, примерил подкову, расчетливыми ударами загоняя гвозди.

Казалось, он угадал, какое смятение охватило душу Ермолая, и, как бы потешаясь над ним, сам так и полез навстречу опасности: не спеша собрал инструмент, спокойно давая разглядывать себя, повернулся к Ермолаю худощавым строгим лицом с вислыми усами по краям прямого, суровой складки рта. В прищуренных глазах, как вспышка грозы, мелькнула и погасла глумливая усмешка.

– Ну, бери коня. Не оторвешь подковы, а если отскочат, то только с копытами.
– Калганов скрылся в кузнице.

Было видно, как в полумраке кузницы раздувался грри и широкие лопатки кузнеца ходили под брезентовой робой.

Разговор с директором как-то потерял для Ермолая интерес. После обеда глаза Колоскова туманились, сидел он в кресле расслабленно, пропуская меж ушей замысловатую речь Ермолая о насаждении по жирным землям крепких артелей из бешеных в работе умельцев - укоренятся, завалят Россию хлебом и мясом, зальют молоком и маслом... Колосков под конец вдруг очнулся, вскинул брови:

– На кривой кобыле в рай не въедете. Не дам вам земли ни аршина. Вот если бы вы надумали к праотцам командироваться, то уступили бы землицы. Колосков резким движением открыл ящик стола, выхватил бумагу и сотворил ветер перед бородой старика.
– Вот тут записано, кто утащил из совхоза инвентарь. Я знаю вас, пригнулись в гражданскую, а теперь вам совхозной земли захотелось?

– Онисим Петрович, мужик тащил машинишки и инвентаришко вовсе не из совхоза, а по старой памяти у паразита Дуганова отымал. Нашим потом нажил Дуганов.