Шрифт:
Марька не подавала голоса, если не заговаривали старшие. Перемежатся хлопоты на минуту, она, будто боясь разбудить кого-то, тихо спрашивала Василису, что ей делать. Свекровь молчала, не замечая молодой снохи.
– Мамушка, дайте я поищу вас.
Раскосматив черноволосую, с бобровой сединкой голову, Василиса ложилась крутым бедром на лавку, щекой .
на теплые колени снохи.
– Ласковая ты моя, - говорила Василиса.
– Но чтото уж слишком незлобива. Не в укор ли людям? Иль лютость затаила на кого? Переворачиваясь на другой бок, минуту раздумчиво глядела в глаза Марьки. Уж не святая ли?
Разбирая на голове свекрови дорожку ото лба до макушки, Марька услыхала всхлипывание, почувствовала на руке теплую слезу. Не успела пожалеть, как матушка порывисто встала, пряча мокрые глаза.
– Сама бездельничаешь и меня в грех ввела!
За обедом Кузьма налил всем по рюмке кислушки.
Василиса зорко следила за молодкой: она отнекивалась, а Автоном, уговаривая ее выпить, глазами грозил, запрещал.
– Я не хочу, батюшка, - робко отговаривалась Мерька.
– За таким еще желтогубым гуленком кланяться!
– вскипела Василиса.
Марька чуть пе задохнулась от кислушки, насилу откашлялась.
"Уж не гнилую ли повесили на шею Автономушке?
– встревожилась Василиса.
– Надо досмотреть, о чем онп на прямоту толкуют?"
Ночью спряталась за голландкой, Фпена, как необъезженная кобыленка в упряжке, похрапывала на своей горькой постели, вдова от живого мужа. На кровати молодых послышалась далеко не та веселая возня, какая должна бы быть у любящих. Кто-то хрипел, задыхаясь.
– Помогите!
– с безнадежностью, как в темпом безлюдном лесу, попросила Марька, видно зная, что в такой семье просить о помощи бесполезно. Вырвалась из сильных рук мужа, долго стыла у окна в лунном свете.
– Ну, иди сюда, чего ты там красуешься?
Доверчиво подошла к мужу. Натолкнувшись на кулак, Марька рухнула за черту лунного света в темноту, не в силах глотнуть воздуха. Фпена, притворившаяся сонной, чеглпком слетела на пол.
– Ты ж убил ее... Мамушка! Батюшка!
Пришел с кухни Кузьма, защищая широкой ладонью колеблющийся лепесток коптилки. Василиса выплыла из своей засады как ни в чем не бывало.
Марька, белее своей рубашки, силилась встать, опираясь руками о пол, подбородок и губы ее дрожали. Актоном потягивался на кровати, недоуменно моргая, и ленивыми жестами только что проснувшегося лохматил жесткий черный чуб.
– Марька, ты чего?
– спросила Василиса, оглядываясь с тревожным недружелюбием на Фиену, раздувавшую узкие ноздри.
– Во сне что-то приснилось, мамушка, будто летаю, вот и упала с кровати. Автономша, подвинься, дай мне место.
– Врет она, врет!
– кричала Фпена.
– Ее куриный пастух чуть не насмерть ухайдакал. Молчишь, курощуп?
– А ты, старшая сношенька, зачем в чужую жизнь встреваешь?
– подступила рослая пышнотелая Василиса к дробненькой Фиене, высокомерно давя ее косым взглядом.
– Не тебе, ветрогонке и грохоту веялошпому, а Марьке поверю. Ну как? Упала пли столкнул?
– Зыамо, у пола во сне.
– Видишь, сама признается. Подсунули нам какую-то порченую. Ступить боится, глядеть на людей ке смеет, а
говорит, так вот-вот помрет. Овпниватилась кругом, и нагрешила, видно.
Кузьма шагнул к сыну, но Василиса укоротила его:
– Какого шантана керосин переводишь? В своен-тэ жизни не разобрался, да еще молодых пришел рассудить.
Покорность Марьки разжигала в сердце Автонома такое чувство лютости, что временами он боялся, как бы и?
убить жену до смерти. А наутро она опять раньше всех на ногах, готовая исполнить любое повеление, от кого бы оно не исходило.
Воскресным днем после завтрака Марька отправилась навестить родителей. Надела шубу с лисой, полушалок голубой. И хоть до слез жалобно ныла душа, она сдерживалась, шла быстрой легкой походкой, грудью вперед, здаровалась со встречными так весело, что каждый думал с радостной улыбкой - знать, счастливее той молодайки на свете нет женщины. Больше всего боялась показаться скучной матери и особенно отцу. Горячий отец - узнает, наделает йог знает чего. Автоном тоже - кипяток.
Сестренки убежали на улицу, мать и отец лузгали тыквенные семечки на кухне. Заглядывало в окно подобревшее солнце. Марька разделась, подсела к столу.
– Что это за мода - шею повязала?
– спросила мать.
– Простудилась, мама.
Отец быстро взглянул на нее.
– Эх, Марька ты Марька, бесталанная ты у нас. Первая дочь и та несчастная, - сказал он.
– За что он тиранит тебя?
– Что ты, тятя, Автономушка пальцем не трогает.
– От кого скрываешь? Развяжи, мать, платок на ней.
Оба ахнули - мать сокрушенно, отец - яростно, увидав черные следы пальцев на белой шее. Отец разжал над столом кулак и удивился - семечки не падали, будто вросли в кожу ладони, так вдавил вгорячах.