Фиена скинула с левой ноги ботинок, перевернула подошвой кверху.

– Ты зачем это?
– спросил Захар.

– А сам-то не знаешь? Чтоб покойника не было.
– Фиена ушла, поманив собаку.

...Когда Марька вышла из кустов, Автоном замахнулся на нее хворостиной, но не достал. На том берегу он сел на дроги с только что срубленными ветловыми слегами, поехал домой. Колеса скрипели, как всегда в последнее время, потому что Автоному опротивело хозяйство. И слеги ему не нужны были, но коли разделили по дворам, он вырубил свою делянку.

Она шла позади, по пояс в пыли, которую взметала лохматая вершина ивы, волочившейся листьями по дороге.

– Садись, - велел Автоном, останавливая гнедого.

Марька прошла мимо, незнакомо решительным шагом.

Встречь попадались подростки, отводившие коней в ночное.

– Сам едешь, а жена босоногая по колючкам сбочь дороги ушагивает, сказал один бойкий подросток.

– Не срами меня, садись, Марька.

Она остановилась на секунду, потом ускорила шаг.

Дома ждали ее две коровы. Но нынче она не стала доить их, взяла из люльки сына, села на табуретку у стены мазанки, дала ему грудь.

– Не наглядишься на своего Гришку!
– сказала Фиена и, громко стуча подойником, пошла доить коров.

Марька, распеленав сына, пересыпала желтой деревянной гнилушкой пахи.

Домнушка сидела на порожке мазанки, палкой отгоняла кур и воробьев от вянувшей на скатерке лапши.

– Марька, дай мне своего-то крику на, - попросила Домнушка, протягивая руки на крик ребенка.

Мальчик пугливо смотрел на белые, как молоко, бельмастые глаза, прилипал к груди матери.

– Господи, боится он слепую... а прежде любили детки меня.

Марька ласково уговаривала сына пойти к бабке. Он вздрогнул, очутившись в ее сухих и тонких руках. Бабка держала его на коленях, задыхаясь от горькой радости, целуя теплую макушку, тихо плакала.

Василиса зашипела на нее:

– Когда ты развяжешь мои рученьки, сидень?
– и пробовала отнять у нее мальчика. Но он уже не уходил от слепой.

– Господи, услышь мою слезницу, приобщи меня, грешную, ослобони людей от моих обуз, развяжи руки им, - сказала Домнушка.

Почуяв запах молочной упревшей каши, Домнушка попросила Марьку положить ей ложечки две.

– Бабаня, каша детская, невкусная. Скоро ужинать...

Помолчав, Домнушка опять попросила:

– Сама не своя, едун какой-то напал на меня.

Пока Марька доставала кашу, маслила, старуха забыла, чего просила. Но когда Марька хотела унести кашу, она вцепилась в чашку, заплакала. Несколько раз промахивалась ложкой мимо чашки, а зачерпнув, заносила куда-то чуть не за ухо. Вдруг широко открылись незрячие глаза, рот повело на сторону. Сползла с каменного порожка, и палка, служившая ей много лет, сиротливо притулилась к косяку.

Перенесли Домнушку в передний угол под образа. Она попросила у всех прощенья. А после соборования дышала так тихо, будто легкое майское дуновение порхало по избе.

С чувством светлой грусти Марька помолилась за скончавшуюся... Все корни, связывавшие бабку с повседневной жизнью, отболели, и плыла ее душа в иной мир тишайшего успокоения.

Фиену в этот вечер какое-то беспокойство так и гнало из дома. К удивлению Автонома, повела коней в ночное, почему-то вырядившись по-праздничному. Спутала в зеленой лощине и заиноходила в совхоз. Не терпелось повидаться со Степаном Кирилловичем, а заодно взглянуть на свою соперницу - жену его. У дубового колка повстречался ей Ермолай верхом на коне. Узнав, что идет она в совхоз, он натянул поводья, свесился с седла, касаясь бородой. Фиениной щеки:

– А зачем?

Увертливые ответы Фиены навели его на подозрительные мысли. И он поведал осторожно о совхозном кузнеце, очень схожем с покойным Власом.

– Сходи тихонько и осмотрительно. В кустах укройся.

Если он, значит, есть причина блюсти себя, жену не допускать. Только я тебе, мила, не говорил. Может, мае поблазнилось. Земляной дух морочит разум человека. Все в земле и от нее - любовь и злоба, благодать и убийство.

И она же все прячет. Нет лучше ларя, чем земля - одних убитых сколько, а попробуй нащупай?

– Растравил ты меня, Ермолай Данилыч. Сна лишусь аи с ума сойду.

Ермолаю не удалось удержать Фиену от похода в совхоз ни насмешками, ни угрозами.

– Ну, Фиенка-стерва, если ты брякнешь, висеть тебе вон на том дубке. Ни глазом, ни ноздрей не показывай людям, что узнала его... Ох, девка-баба, сама лезешь в петлю.

Рабочие мастерской как раз банились в этот час. Зазелененная сиренью баня попахивала дымком и веником на крутом берегу речки.

Степан Кириллович отправился на песчаную косу нарвать белотала и увидел притихшую за кустом Фиену в розовой кофте, с полушалком на плечах: сидит, вытянув ноги, травинки сует в зубы, перекусывает. Украдчиво и греховно минуту смотрел он на смуглое лицо с горячима узкими глазами, прикидывая, как бы ему после баньки утечь от жены... Поскреб пальцами по груди полосы крест-накрест.