Лежачий будто воды плеснул на горячую каменку - зашумели, завозились.

– И почему ты, Степан, всегда бунтуешь против бога?

Мало было свергнуть царя, буржуев и помещиков с купечеством, так ты на господа бога наскакиваешь, как задиристый чубаровский куруя на баб. Баешь, на самолете тебя возносили на две версты, и ты разглядел, что нет там бога.

Степан Лежачий летось по доброхимовскому билету выиграл катание получасовое на самолете в Сорочинске, и с тех пор его будто подменили: о чем бы ни шла речь - о борьбе ли с самогонкой, о сборе ли кожсырья, о травлении ли сусликов, о ликбезе ли, - он непременно, выставив масленый чуб, атаковывал бога.

– Нет ничего там за облаками, понял?! Одна линялая голубынь!

– Ты вот что, Степа, скажи, - вмешался в разговор вечный по божественной части супротивник Лежачего Пимен Горячкин, накручивая на палец жидкий скипец бороденки, - корова что жрет? Сено. А овца? Тоже сено. А почему они жуют один корм, а до ветру ходят поразному - одна лепехой, другая враздрип? Почему? Научно объясни!

– Не знаю, что ж врать-то буду.

– Значит, не знаешь?
– вззил Пимен Горячкин вздрагивающий торжествующий голос.
– Эх, милай, раз мы в скотиньем дерьме не разбираемся, где же нам разобраться:

в б-эге?!

– Дурак, что ли, я разбираться в пустой дырке? Бога-то нет!

– Если нет его, то почему Ивая-да-Марья Потягов поминает боженьку в каждой присказке?

Избранный председателем собрания Максим Отчев на сразу дал слово Острецову, а сначала велел лишенцам разойтись по домам или, на худой конец, отроиться в сторонку и сидеть там смирно, посапывая себе в дырочки.

Тютюев, Ермолай, Горячкин и Потягов угнездились у порога, а Таратошкины Фома и Ерема - на полпути между ними и равноправными сели по-татарски, калачиком поджав под себя ноги. Через их руки и кочевали кисеты с махоркой ко всем курящим хлебовцам.

Лишенцы тихонько прикидывали, кого изберут сельчане председателем сельсовета.

– Лежачего надо... Пусть он ругает бога - господь не таких хулителей видал за свою вечность, - сказал Ермолай Ереме Таратошкину, тот передал Фоме, а Фома - дальше. Но тут нагрянули совхозе кие вместе со своим Колосковым и возмутились присутствием на собрании лишенцев. А когда лишенцы удалились и галдеж унялся, Острецов доложил сельчанам о своей многотрудовой работе .на благо четырехсот семей Хлебовки. Терпеливо снес он критику и просто вздор.

Как всегда, избрали его единогласно, и он снова привычно взял в свои руки власть.

2

Активисты до рассвета, дымя махоркой, ссорили, кого раскулачить и выселить из Хлебовки.

– Их что ж. на годик, на два отошлем, так, для острастки?
– спросил Лежачий.

– Навсегда, - ответил Колосков как бы мимоходом.

– Вот оно что?! У нас только или по всей России война-то эта?

– Ликвидируем как класс по всей стране. Мы не мстим, не наказываем, мы навсегда избавляемся от самых многочисленных врагов нового строя.

– Их из пулемета или вешать?

– Ну и дурак ты, Степан Авдеич!
– сокрушенно покачал головой Острецов.
– Не тужи о них, работа им найдется в Казахстане, в Сибири.

– Ты меня не дури! Не о себе я волнуюсь, а твою жену Люсю жалею - ее пть тоже, согласно резолюции в деревне, должны угнать. Пли взять, к примеру, супругу Онисвма Петровича... Оплотом самодержавию служила Пашка-монашка. Уж если взялись крушить, так все зубы повыбьем, - не унимался Лежачий.

– На войне меня от германской пули бог уберег, а когда промеж себя свалялись, вон русская-то пуля ухо разорвала. Меченый, как баран.
– Егор Чубаров раздвинул волосы, показал рассеченное надвое ухо.
– А будь я Еопроворнее, погорячее, на оклик тот обернулся бы и в аккурат лоб подставил. Может, знаю, кто метил промеж глаз, ла виду не даю. Все мы, люди, - ветки на одной березке.

Что же получится, если начнем обрубать друг друга?

– А если я вот возьму да и женюсь ныне ночью на Маньке Тютюевой, а Тимку уговорю взять Грипку Горячкину. Разлучите нас? Останутся в селе корни, и давай гнать побеги смешанной породы.
– Лежачий озадачил Егора.

– Да женись хоть сразу на трех, только съезди в Гумерово к мулле, чтоб обрезанием в мусульманскую веру тебя обратил, - нашелся Егор.
– Детей можешь пущать на свет, сколько душе угодно, всем дела хватит. Слышь, Антоном, ты там записываешь все подряд или через борозду?

Антоном сам не знал, что писал в тетради, - чертил, чтобы унять растерянность. Ухмыльнувшись, бросил глуховато:

– Пяти возов бумаги не хватит записать вашу брехню.

Все нити в душе Автонома натянулись, когда тесть его Максим Отчев поднялся за столом:

– Ударю я, кажется, беспромашно: лишить всех прав и состояния и выселить Пимена Горячкина, Тютюева, Ермолая Чубарова, Потягова Иван-да-Марью.

В немой тишине тяжело поднимались руки, а когда опустились, послышался глубокий, с шумком, вздох, будто люди окунулись в холодную воду. Изумленный тем, кг к просто обрезались извечные связи и вчерашние богатые превращались в ссыльных и начиналась новая жизнь Хлебовки, Автоном позже всех хватился, что руку пора опустить.