– Родные мои, дорогие товарищи!
– с дрожью в голосе горячо взяла Фиена.
– Мы вчистую истосковались-извелись по новой жизни. Даже в девках не мечтала я так пылко о нарядах, как сейчас об артельном быте. Спали мы, женщины, под гнетом и во сне видели ее, желанную.
– Она так ласково и вожделенно глядела на Острецова, что он страшился поднять глаза.

– Под каким гнетом спала ты, Фиена Карповна?
– спросила вдова Ветрова.
– Уж не под тем ли, какой на соленую капусту кладут? Василиса Федотовна, открой нам свои думы.

– Вы, мужчины, с придурью. Для вас умных баб ЕЭтути, - ласково и едко заговорила Василиса, - уж на что иной - кисель молочный, а туда же про длинные волосы да короткий бабий ум толкует. Он, видишь ли, научился, а мы темнота кромешная. Да эти войны, страдания дажэ у слепорожденных прорезали глаза. Нас, матерей да жен, сразу бы надо спросить, хотим ли мы артелью жить.

На словах равноправие, а дела решаете одни, - упрекнула Василиса и, как ножом, провела взглядом по лицам.

Василиса знала не только свое хозяйство, но не хужэ и достаток соседей.

– Сообща работать? Это получится столько-то коров дойных, лошадей рабочих... А пахать-сеять сколько десят;ш? Если как прежде, зачем вместе? Быка на елдыка меняют только неразумные. Ладно, бабы, раз уж притолкала жизнь на край кручи, быть прыгать... никто вечно не живет. Подумаем и, благословись, стронемся с места.
– Василиса отыскала глазами Марьку, вязавшую в углу чулок.
– Как ты, Марья?

– - Я как вы, матушка и батюшка. На народе и смерть красна. А коли меня спрашивают, скажу: велят - надо идти. Только в это самое правление надо одну женщину завести, чтоб не забывала заботы матерей. Скажем, в поле ехать страдовать, а детишек на чьи руки?

– Вон Ненастъева женделегатка... ее в правление посадить, только ей делов-то: коров нет, детей не бывало.

– Это не курица по-кочетиному закукарекала по глупости. А у самой только и хватило силенок пьяного попа Якова из рюмки вытащить, - отрезала Василиса.
– Уж ято людишек знаю со всех сторон. Иной еще рта не разинул, а мне ведомо, что сморозит.

– Вот бы тебя маткой улья нашего, - сказала соседка.

– Говори, да не заговаривайся. Думы мои о другом улье, - Василиса подняла глаза к потолку, покрывая платком свою вороную, с сединкой, гордую голову.
– Вам жить, радоваться или плакать.

Отчев шепнул Кол основу, что дело сделано, потихоньку надо уходить.

"А ведь эта Василиса со скрипом согласилась... да и то не о себе уж думала, а о детях. Не дура, понимает: неотвратимо наступает новая жизнь, решил Колосков.
– Старые доживут раздвоенно, а молодые наладятся работать артельно и представлять себе не будут иную жизнь".

– До свидания, Василиса Федотовна, - сказал Колосков.

Василиса поглядела выше его головы, ответила, будто в пустоту:

– Назначай свидания тем, какие помоложе, бывай здоров...

5

Вернулся Степан Лежачий в свою чеканом крытую избенку, умял краюху хлеба с редькой, лег за печь на нары.

"Какая же должность достанется мне в колхозе? Как бы не прогадать. Автоному легко смелеть, v него три конских головы, три головы рогатых, а у меня один бычок-годовик. Завалимся на ухабе, совсем оскудею. Хорошо, пойду, глядишь, при дележе больше достанется хоть одной овцой".

Сгреб в ведро с печки проросшую на солод рожь (недоглядел, промочило ее в сенях целый мешок), насыпал в корыто своему бычку с кривым рогом.

– Ешь, завтра поставлю тебя на новый путь развития.

Живший впроголодь бычок поначалу недоумевал, потом уткнулся мордой в распаренное, с проклюнувшимися ростками зерно.

За ЕОЧЬ под вой метели Степан извелся от дум, осунулся, нос на сером лице стал красно-синий, как жулан на дереве. Чуть свет Лежачий принялся осматривать свое хозяйство. В проломе саманной стены перекосилась деревянная борона, в сенях лежал зазубренный топор с треснувшим топорищем, в ящике ржавые железки неизвестного назначения, в старых домотканых портках завернута алюминиевая головка от трехдюймового снаряда, поломанный ватерпас, огромное - хоть бревно суй - стремя, ржавый шлем, найденные в кургане. Жил Степан давней легендой - отец когда-то нашел кубышку с деньгами, а они оказались фальшивыми. Степан сам с давних пор искал, крадучись, клады на покинутых поместьях, раскапывал древние могилы. Однорукий сосед Чекмарь натропил его порыться на местах, где жил Егор Чубаров: непременно клады оставляет.

"Все до последнего сдам. Я такой... решусь, не сверну с дороги. Я первый в Хлебовке развелся с женой, показал пример нового быта", - думал Степан. Примерил на голову шлем - плохо! Только нос торчал. Положил в мешок, но за воротами передумал, вернулся, спрятал шлем за печь.

"В городе сдам, только пусть напишут, нашел, мол, Степан Авденч Полежаев. И то, глядишь, дадут на штаны".

Пошел за бычком. А он пластом лежал, бока вздуло, мычал, тускнея глазами.

– Нашел время хворать, идиот кривоногий! Вставай нечего тебе пузо раздувать.