— Да нет, пожалуй, — ответил Йожи, глядя себе под ноги.

— Я ведь как думаю, — продолжала Керекеш, — ежели два человека такие с виду одинаковые, что и не отличить, так и душа у них, верно, на один манер скроена. И если покойнику бедному женщина какая приглянулась, на ту и вам должно быть поглядеть приятно, так или нет, господин Кёпе?

Балинт по-прежнему неподвижно стоял в дверях. Тетушка Керекеш бросила на него быстрый взгляд. — О том уж и не говорю, — сказала она тихо, — что и этим четверым, сиротам несчастным, не повредило бы, если б ихний же родной дядя заместо отца о них бы заботился.

— Ну, уж теперь нам и вовсе пора, не то опоздаем, — взмолился Балинт от двери.

Хозяйка молочной лавки посмотрела на Балинта и медленно, грузно опустилась на кровать, сложив на коленях праздные сейчас руки. Ей оставалось выяснить одно: действительно ли только из-за этого мальца не сладилась женитьба? А ведь давно бы пора. — Что тебе не терпится, Балинтка? — спросила она укоризненно. — Дядя твой тоже небось не хочет опоздать. Давно ты здесь работаешь?

— Нынче заступаю, — буркнул мальчик.

— Нынче? Да ну? А вы, господин Кёпе, пораньше устроились?

— Месяц назад, сударыня.

— Выходит, он тебе подсобил! — подчеркнула молочница и, помолчав, выразительно подняла глаза к потолку. — Неблагодарность самое никудышное дело… — Я только должок вернул племяшу, — поспешно прервал ее Йожи, наклонясь вперед; его нос от волнения пошел пятнами. — Два года назад, — пояснил он, — меня по его протекции приняли на Киштарчайский вагоностроительный.

— Так вы в Киштарче работали, господин Кёпе? — Тетушке Керекеш теперь все стало ясно: она рванулась вперед, словно охотничья собака, взявшая свежий след. — И долго ли?

— Четыре месяца.

— Жалко, что мало, — сочувственно покачала Керекеш высокой башней седых волос и двумя кокетливыми кудельками на лбу. — Тогда-то, уж конечно, вы у Луйзики жили, тут и спрашивать нечего, ну, а коли жили с ними, так, верно, и жалованье шло в общий котел, как и покойник братец ваш сделал бы на вашем месте, так что на еду хватало… небось по воскресеньям иной раз и куриный паприкаш на столе бывал, с галушками, а?

— Дело прошлое, сударыня! — сказал Йожи. — Было да сплыло, выбросили меня с завода.

— Тогда и от Луйзики съехали?

— Не оставаться же мне было у невестки на шее, без заработка-то!

— Да теперь-то вы работаете! — воскликнула толстая молочница. — Эх, господин Кёпе, и добрые же были времена, когда покойный братец ваш каждое первое число аккуратно отсчитывал Луйзике в руки сто шестьдесят шесть венгерских королевских крон и шестьдесят шесть филлеров, потом проводил эдак под носом своей ручищей, — мол, не кто-нибудь, а рабочий государственной железной дороги! — и одну крону шестьдесят шесть филлеров забирал обратно на карманные расходы, а Луйзика шлепала его по руке, так что звон шел. И, бывало, ходили мы втроем, хоть и редко, в кино, Асту Нильсен или Псиландера поглядеть, и тогда он покупал на двадцать четыре филлера мятных конфет, которые Луйзика очень любила, а мне два маленьких пирожных «жербо» за тридцать два филлера, ведь он такой кавалер был, даже с пугалом вроде меня обходился любезно, а Луйзике и ревновать было не с чего, потому что была я такая уродина, такая страхолюдина, что извозчики на улице оборачивались. Говорят, к старости стала много лучше, но в те времена, когда я у братца вашего покойного полгода угол снимала, пока Фери не народился, в «Тринадцати домах» не было мне равной, это уж точно. Красивые женщины, знаете, всегда дурнушек в подруги себе выбирают, должно быть, для равновесия. А снимать угол я стала из-за того, что мать моя хотела во второй раз замуж выйти.

Йожи насторожился. — Вот как, сударыня?

— Вот так, — подтвердила тетушка Керекеш. — Меня и поныне совесть грызет, что бедная моя матушка отказалась-таки в конце концов от своего счастья, а все от того, что я упрямой своей дурьей башкой не желала, видите ли, отчима заиметь. Ведь дети, знаете ли, господин Йожи, считают, что у матери ихней никого, кроме них, и быть не должно. Других таких себялюбцев, как дети, и на свете лет, на том хоть подписку дам, не будь я тетушка Керекеш с Андялфёльда!

Йожи встал. — Ну что ж, пошли, Балинт! Спасибо, сударыня, за угощение. — Хозяйка молочной протянула ему руку. — Не за что, господин Кёпе, рада буду видеть вас и впредь.

До улицы Яс они шагали молча, — Балинт с велосипедом чуть-чуть впереди Йожи, считавшего пылинки вокруг своих башмаков. Без двадцати девять они были уже на заводе.

Посреди огороженного участка тянулось желтое одноэтажное здание под крутой серой шиферной крышей и с двумя рядами окон, расположенных друг над другом. Издали его вполне можно было принять за жилой дом: не доносилось ни гула машин, ни рабочего шума, вокруг все было чисто прибрано, перед фасадом зеленел большой газон, обнесенный на уровне щиколоток тонкой проволокой. По другую сторону здания вплотную к стене стояли в десяти шагах друг от друга две телеги.

Балинт остановился. — Только-то и всего?

— Только и всего.

— Опять, видно, без ремесла останусь, — проговорил мальчик разочарованно. — А где велосипед держать?

Велосипед временно оставили во дворе, прислонив к стене, — прежде всего нужно было явиться с Балинтом к мастеру. Переступив порог, Балинт сразу же почувствовал себя на заводе: шума работы, правда, не было слышно по-прежнему, но с первым же вдохом в нос Балинту ударил такой резкий, острый запах, что он, испугавшись, поспешно выдохнул ворвавшийся в его легкие воздух. Они стояли в длинном и узком, плохо освещенном коридоре, пересекавшем, очевидно, здание насквозь; по левой стене уходили в сумрак пять-шесть желтых дверей, глухую правую стену, беленную известкой, прорезала единственная дверь в самом начале коридора. Йожи постучал во вторую дверь слева, Балинт топтался у него за спиной. — Давай влезай! — донесся до них густой бас.