— Нам нужно вернуться, — выдавил из пересохшего горла Вано и осмотрел закипающую от жары топь. — Видишь марево?

Алёнка устало кивнула, вновь стёрла заливающий глаза пот.

«Марево в жару да на болотах? Срочно во все газеты! — подумала она. — Вот только уж больно низко оно над топью».

— Это рудничный газ. Знаешь, что это значит? — спросил Вано, говоря в горлышко полупустой фляги с водой. Хлебнул, предложил Алёнке. Та сделала объёмный глоток, прополоскала пересохший рот, сплюнула в сложенные лодочкой ладони и умыла лицо. Запрокинула голову, дав стечь влаге на серую от пыли шею. Вернула флягу Ване.

— Знаю. Болотные испарения. Вот только странно, — девушка принюхалась, — я чувствую только вонь гниющей ряски.

— Чему ж вас в универах учат? В том-то и проблема — этот «болотный джинн» не имеет запаха. Там сложная смесь тяжёлых газов: сероводород, метан, радон, ещё какая-то херня, — Вано достал из кармана карту, попытался сориентироваться. — Этот дурман слишком тяжёл, не летучий он, в общем. И если днём ветер, которого, если ты заметила, ни хрена нет, ещё может растащить его по равнинам, то ночью, в затишье, этот газ станет для нас сродни «Циклону Б». А что это значит?

Тут он явно преувеличил, но и без последней аналогии Алёна прекрасно знала о воздействии большой концентрации болотного газа на человека. В частности на психику.

— Значит, ночью нам пиздец! — не дождавшись ответа, констатировал Ваня. — Ни лечь, ни поспать. Ни-хре-на.

«Кручу, верчу, шею скручу», — будто бы сама топь прошептала Алёне на ушко. Девушка отпрянула от ржавой заводи.

— Ты слышал? — Алёнка вцепилась в Ванино предплечье. — Мать твою, ты слышал?

Нарочито игнорируя Алёну, Вано стёр с усов липкий пот, взглянул на наручные часы: четырнадцать пятьдесят шесть. Достал из кармана бесполезный мобильник, сверил время: девятнадцать двадцать три. Будто с мольбой поднял взгляд к безжалостно палящему светилу. Явно полдень. Посмотрел на измученную спутницу: белые плечи стали болезненно розовыми от нещадно палящего солнца, серая майка промокла клином на груди, непослушные светлые пряди прилипли грязными верёвками к худому лицу, на бровях, поверх прилипшей к ним паутины, блестели бисеринки пота.

— Прости, Златовласка, — еле выдавил из себя Ваня, — но я действительно не знаю, где мы. И да, — пытаясь не дать голосу дрогнуть, добавил: — я тоже слышу голос из-под топи.

— Что-то его долго нет.

— Ну не в штаны же ему справлять нужду? — сказал Толик жене. — Я его недалеко отвёл. Вон за тот можжевельник.

Мужчина лениво махнул рукой в сторону колючих зарослей и добавил:

— Не параной. Или мне нужно было свечку держать, пока он Землю-Мать удобряет?

— Сходи, проверь, — Юля не находила себе места. — Не мне же брату в трусы заглядывать?

— Может, мне ему ещё и зад подтереть? — огрызнулся Толик, но покорно, хоть и нехотя, поковылял в сторону можжевельника. — Анто-о-ха! Кто не подтёрся — я не винова-а-т!

В глазах был песок. Антону вспомнилась ознакомительная практика на первом курсе универа, когда он нахватался «зайчиков» от сварки. Правда, только периферийным зрением, но и этого было достаточно, чтобы провести ночь с чайными пакетиками на глазах и компрессами из завёрнутой в марлю тёртой картошки.

А видит ли он вообще? Через протектор, сделанный Ваней, при всём желании нельзя было увидеть ни зги. Только осязаемая, бархатная тьма, а в ней песок и битое стекло под вывернутыми веками.

Антон едва мог самостоятельно передвигаться. Каждое неловкое движение отдавалось острой болью в глубоких порезах на лице, кровь стучала в ушах, а в искалеченных глазах ритмично отбивался пульс.

— То-о-ши-и-ик, — раздался тонкий, знакомый голосок. — Медвежо-онок.

От неожиданности Антон чуть не сел в продукт собственного труда.

— Анто-о-шка! — заискивающе прозвучало в нескольких метрах от парня. — Твоя пчёлка принесла тебе мё-ё-дик. Я соску-у-училась.

— Алёнка?! — чуть не криком спросил у темноты Антон.

— Тсс! Не то нас услышат и всё испортят, — шептала темнота. — Я голодная, а ты?

В нос бил терпкий запах багульника. Будто по мановению волшебной палочки боль притупилась и исчезла вовсе. Пульсирующая темнота окутала искалеченные глаза навязчивой прохладой. Кровь больше не стучала в ушах, она отлила от головы к совершенно другой части тела. Сердце забилось где-то под кадыком. Словно повитый тёмным мороком, ведомый чужой волей Антон встал на четвереньки, пополз на четырёх костях.

— Анто-о-ха-а! — эхо вторило басистому крику Толика. — Антон, твою мать!

— Не отвечай. Он всё испортит, — шептала темнота голосом Алёнки. — Смотри, что у меня есть для тебя.

Антон сгрёб в жменю лесную подстилку, жадно внюхался: вместо смрада прелой листвы и гнилых грибниц, обоняние уловило деликатные нотки женских любовных соков.

Раздался короткий девичий смешок:

— Ну, язык же тебе не оторвало?

Антон облизал потрескавшиеся губы и, стоя на четвереньках, потянулся лицом в темноту, явственно ощущая тепло влажной плоти.