Тропа плавно изгибалась меж заснеженных огромных елей, идти по прибитому ногами снегу было легко, и я, вопреки первоначальным намерениям, двигался все дальше и дальше. Погрузившись в монотонность ходьбы и течение мыслей о разностях жизни, даже не сразу удивился возникшему впереди свету: костер? фонарь? окошко в лесной избушке? Наконец, заинтересовавшись, пошел чуть осторожней, чтоб невольно не потревожить того, кто бы там ни был.

Впереди обозначилось нечто тёмное, с теплящимся огоньком посередке. Когда подошёл ближе, разглядел, что это и впрямь небольшой домик среди сугробов — сам почти как один из них: стены инеем покрыты, дымок над крышей не вьется, распахнутая дверь обстановку мрачную открывает. Только слегка что-то горит чуть живым тёплым огоньком: свечка, что ли на столе оплывает? Ещё в глаза столб бросился у края тропы, что как раз к проему входа вела, и обрывок обледенелой верёвки на нём: собаку что ли привязывать, прям у порога?

Я с опаской подошёл и заглянул:

— Есть кто?

Ответа не прозвучало. В домике и впрямь стоял почерневший деревянный стол с такими же лавками. На нём почти догорала свечка в изрядной лужице воска. Лишь она малость позволяла осмотреть обстановку — окон не было, а лунный свет от двери я перегородил, — внутри стены были также заиндевелые, небольшая печь вообще покрыта потеками льда, в одном углу виднелось что-то вроде топчана, на котором лежала груда припорошенных инеем одеял.

Уж было хотел уйти — че соваться в заброшку, — но взгляд опять вернулся к огоньку свечки: тот притягивал, мерцая жёлтым светом, становясь всё ближе и ближе. Неожиданная вспышка резанула по сетчатке глаз, заставив замереть и зажмурился, словно тогда, во дворе. Несколько раз моргнув, я понял, что это не свеча ближе становилась, а я сам, засмотревшись на неё, как завороженный переступил порог и вошёл внутрь. Немного растерянно я опустил глаза вниз и вздрогнул: ещё шаг и я бы рухнул в чёрную квадратную дыру подпола. Когда-то закрывающая его крышка валялась неподалёку.

В голове судорожно пытались расшевелиться застывшие от неожиданного стресса мысли: «Это… специально что ли? Заманивает кто-то? Да ну… Хрень какая-то… Ещё б маленько и…» Я всё быстрее попятился к двери, с нарастающим ужасом смотря на зияющий провал, боясь даже думать, что из него кто-то или что-то может полезть. Уже почти развернулся, чтобы шагнуть наружу, как дверь захлопнулась прямо перед моим носом. Пару раз безуспешно ударив в нее плечом, я резко развернулся и тут свеча погасла. Вдруг волной накатилась стужа: опалила лицо, пробралась в пальцы рук ноющей болью. В кромешном мраке, со стороны топчана, послышался какой-то звук, словно там было что-то живое. Ну или неживое, но от этого стало ещё страшней. «Да блин! Это же точно были просто одеяла!» — вспыхнуло в мозгу паническим отрицанием. Что-то я там заорал, неразборчивое и стыдное, принялся как попавшая в силки птица, биться всем телом в дверь, судорожно втягивая в себя перехватывающий дыхание холод. Тупая боль охватила виски и затылок, в голове зазвенело всё громче. Тут перед глазами опять вспыхнуло и будто позвало лёгким голоском, но я уже летел, кружась в разверзшийся подо мной бездонный колодец, которой милосердно поглотил меня.

Кто-то нежно касался моего лица. Я открыл глаза: на меня смотрела с некой наивностью и открытостью, как может смотреть только не придавленный тяготами жизни ребенок, внучка Никитичны Нюрка. Она чем-то увлечённо смазывала моё лицо, обмакивая пальчик в маленькую плошку.

— Ну будет уже с него, и так на два слоя извазюкала — к утру как новый станет, — послышался сбоку знакомый голос Никитичны.

Я повернул голову: приглушенно горел стоящий на полу торшер с оранжевым абажуром — в комнате налево от печки лежу значит, в арендованном доме, понял я, — Никитична стоит рядом с кроватью и смотрит с некоторой тревогой, Нюрка сидит рядом со мной, забравшись на кровать с ногами.

— Ну что, оклемался? Куда ж тебя понесло, неугомонный, да ещё в такое время, да почти ночью? Ещё б позже пошёл по незнакомой деревне шататься. Хорошо я забежать решила: дай, думаю, гляну, как там гостенек устроился, — проворчала хозяйка дома, потом подала кружку с каким-то отваром. — На вот — выпей. И давай, отлеживайся, пошли Нюрка.

Девочка послушно слезла с кровати и направилась за бабушкой. Но перед этим улыбнулась и сказала тонким, чем-то знакомым голоском:

— Выздоравливайте, дядя Андрей.

Охваченный слабостью, я прохрипел:

— Что это было?

Марфа Никитична притормозила, пропустив внучку перед собой и ответила, не встречаясь со мной глазами:

— Что — это? Посреди улицы ты валялся, у брошенной хаты. Так бы и замёрз, гостенек, кабы не я такая неспокойная.

— Там тропинка была… И избушка застылая… Свечка… На топчане кто-то… — упрямо выдавливал я слова из перехваченного жутью от мелькающих воспоминаний горла.

Тут Никитична глянула мне прямо в глаза:

— Поблазнилось тебе: сомлел с непривычки, воздух у нас такой. Забудь. И ночами не гуляй. — Больше ничего не добавив, вышла.

Поблазнилось… ага, точно. Я вдруг понял, почему голос Нюрки показался мне знакомым: это он звал меня, когда я летел в бездну чёрного колодца.

Уютный свет торшера мягко заполнял комнату, за стенкой умиротворяюще потрескивала печка, лёгкое пуховое одеяло ласково обнимали уставшее тело. Да и отвар Никитична, похоже, непростой принесла: не только горло согрел. Переживания дня и вечерняя встряска стали постепенно растворятся, отодвигаться вдаль, и я не заметил, как уснул.

Утром встал бодрым: только лёгкая ломота в теле говорила о вчерашней активности — больше о колке дров, чем о другом, — да ещё лицо было слегка покрасневшим. Знахарка эта Никитична, что ли: перед сном ощущение было — точно заболею, не иначе. При свете дня произошедшее накануне казалось практически нереальным, а то и вовсе приснившимся. Но некий червячок мрачных мыслей всё же внутри шевелился. Поэтому, растопив печь и позавтракав, я направился поискать хоть какие-то следы вечерних приключений.