Шрифт:
И хотя я простила – простила ли? – масляное пятно на полу и пролитое молоко, я не сумела забыть людей, заглядывавших ко мне в окна.
Но продолжала цепляться за любовь. Очень страшно во мраке собственной души остаться без любви и в чужой стране, даже если она прекрасна.
А Хулио придумает фразу:
– Ты мое наказание и расплата за все мои грехи!
Фраза станет его идеей-фикс, он повторит мне ее бесчисленное число раз, и не один раз я вновь спрошу:
– Как ты мог?
В альбоме с фотографиями я отыщу четыре крупных снимка «Хулио от Ларисы». Вульгарно накрашенная девица четырежды взглянет на меня с альбомной страницы, а на соседней странице я обнаружу маленькие фотографии жены Хулио и его дочери. Неоднократно мне вспомнятся прочитанные черновики писем, придут мысли о Тане, ее подругах и множестве других женщин, о которых Хулио расскажет мне сам: он не станет скрывать, что причинил им всем боль, они любили его, они страдали…
Откуда взялось у меня желание отомстить, не за себя, за них… или за себя?… Я давила в себе желание мести, но все слова и все ночные ласки Хулио уже не смогли вылечить меня, и оно всплывало, это желание мести, вновь и вновь.
Х Х Х
В Риобамбе тоже есть Красная площадь. Она, действительно, красная: вымощена красным кирпичом. Маленькая площадь. А на площади – маленькая церковь. Я видела: старая индихена, босая, с подвязанной грубой веревкой котомкой за плечами, побоявшись, что нельзя ей, такой грязной, в оборванной одежде, войти туда, внутрь, опустилась на колени прямо перед входом в церквушку и с улицы молилась на изображение Христа, и во всей её склонившейся маленькой старческой фигуре было отчаяние.
Прохожие безразлично обходили старуху. Я тоже обошла.
Х Х Х
Виза! Виза! Мне снова нужно ехать в столицу. Хулио вызвался меня сопровождать.
В автобусе мы с ним одни сидели на заднем сидении. От других пассажиров нас скрывали высокие спинки кресел, и наши вначале осторожные ласки становились все более страстными, нестерпимыми, требовали обнажения…
Выйдя из автобуса, мы прежде всего отправились в гостиницу – замечательную гостиницу, из которой не вышли уже до утра.
Х Х Х
Следующий день пребывания в столице оказался безрезультатным: где-то был неприемный день, какого-то чиновника не было на месте, какая-то из бумаг, пока я собирала остальные, потеряла срок действия… Все это выяснилось с утра, и я махнула рукой: придется приезжать снова!
Мы отправились бродить по Кито. Широкое авеню Амасонас и двухэтажные автобусы сменились кривыми улочками центра, церквями времен Колонии…
В одной из церквей Хулио обратил мое внимание на картину мучений грешников в аду. Однажды в детстве мать завела его в эту церковь, и картина поразила его настолько, что он не мог от нее освободиться: ночью она снилась, а днем стояла перед глазами и, мучения грешников были живее, чем на картине.
– Нелегко отказываться от веры в Бога? – спросила я Хулио.
– В Союзе это само собой получается, – ответил он.
А на улице выходящим из гостиницы мы увидели Сильвио Родригеса, любимого певца Хулио и друга! По крайней мере, он так говорил мне: друга. Он говорил, что бывал на Кубе у друзей в каникулы и познакомился с Сильвио, они вместе провели много времени…
– Давай подойдем! – предложила я Хулио.
Но Хулио отказался:
– Это было давно, не вспомнит.
Мы так и стояли и смотрели на Сильвио Родригеса и… не подошли.
– Идем, закроется галерея, – потянула я Хулио за рукав.
В галерее мне запомнились картины Кингмана, певца индейских рук и ног: во всех своих работах преувеличенно крупно на переднем плане он вырисовывает руки и ноги народа: костлявые, обветренные, заскорузлые…
Городок торговых палаток не заинтересовал меня: все дешево, но денег на покупки все равно нет.
Мы отправились к Середине Мира – памятнику, поставленному на месте точного прохождения экватора.
Я постояла одной ногой в Южном полушарии, другой в Северном. Мы сфотографировались и уже через минуту разглядывали себя на легкой пластинке: нас разделяла белая линия, причем Хулио оказался в Южном полушарии, а я в Северном.
В магазине фольклорных вещей я выбрала ожерелье с перьями попугая, Хулио заплатил.
А потом мы купили трипамишки: поджаренные на углях промытые то ли свиньи, то ли коровьи кишки. Их продавала индихена очень дешево. Я сказала, что мне все равно, где есть, в дорогом ресторане или на улице, вкусно и там, и там. А у Хулио почему-то испортилось настроение. Оно у него портилось всегда неожиданно. И на этот раз я опять не поняла, почему. Может быть, он мне не поверил? Но я была искренна. Когда рядом со мной был Хулио, мир становился особенным, и трипамишки тоже. Но этого я ему уже не сказала.