– Вот такая у меня, сеньор Мора, страна, что с непривычки за несколько недель проживания в ней у человека на нервной почве могут отняться ноги!

По пути домой меня душила злоба и на баловня-неженку Франсиско, и на мою страну СССР!

Х Х Х

Впервые оказавшись вне родительского дома да еще в трудностях советского быта, Франсиско готов был умереть, нежели терпеть все те адовы муки, что с пеленок привычны советскому человеку. Он хотел выброситься из окна, угрожал повеситься, слал проклятия в адрес своего отца, не дававшего своего согласия на возвращение сына. Затем нервная система Франсиско нашла более действенный способ заставить отца смириться с понесенными тратами, и он потерял способность передвигаться самостоятельно. Моя родина умела производить сильное впечатление!

В сопровождении доктора отпрыск сеньора Мора был доставлен Аэрофлотом в Лиму, а сеньору Мора пришлось дополнительно потратиться на билет до Лимы, чтобы встретить сына.

Увидев отца, Франсиско упал ему на руки и заплакал, но в столице своей страны он уже сходил по трапу самолета без посторонней поддержки.

Х Х Х

Сеньор Мора ходит и мелко сотрясается пышным телом: хи-хи-хи-хи-хи! хи-хи-хи-хи-хи! В Союзе нет салфеток, хи-хи, рты, должно быть, у всех красивые в послеобеденное время, хи-хи! Нет туалетной бумаги, хи-хи, газетками, хи-хи, газетками подтираются, газетками! А ночами Франсиско не мог спать из-за запаха носков своих соседей, хи-хи, не спасало даже настежь открытое окно! Хи-хи! Пьют же… хи-хи… один парнишка вернувшись с улицы, в пальто залез под душ, хи-хи, хи-хи, хи-хи-хи-хи-хи!.. хи-хи-хи-хи-хи!…

Х Х Х

Мне было жарко, когда я вышла из дома сеньора Мора, в котором в благодарность за звонки в Москву хозяйка потчевала меня обедом, а хозяин показывал карандашный рисунок нагой женщины, выдавая его за случайно попавшую в его руки работу Пикассо.

Хотелось пить – откуда это жажда? я ведь столько сока выпила за обедом! – и не проходило ощущение грязи на руках. От того ли, что я столько времени из вежливости растягивала губы в улыбке, хотя улыбаться мне не хотелось! Или от хи-хи-хи-хи-хи?…

То, что рассказывает о Советском Союзе Франсиско и с его слов разносит по всему городу его отец – правда. Да, это правда! Но только часть правды! Это не вся правда! А я знаю всю – всю! – правду о моей стране, и не знаю уж, люблю ли я свою страну – очень может быть, что и не люблю – но это моя страна, она – как неблагополучный ребенок, от которого не откажешься: твой!

Заставленные статуэтками стеллажи в доме Мора, вышивки, рисунки, картины… Я рассматривала их растерянно и молчала. Почему я молчала? Могла бы сказать, например: у нас нет голодных! Пусть хлебом и макаронами, но желудки набиты у всех.

Но глядя в лицо хозяина дома, я думала: он сам все знает, этот эрудит сеньора Мора, он просто спасает сына от позора. Но почему я молчаливо принимаю участие в его спасении?

Я зашла в ближайшую тиенду выпить колы. Служанка дома Мора выбирала продукты: послали купить. За ней же молодая беззубая индихена в грязной юбке, мятой фетровой шляпе и в изношенном до дыр пончо, стоя босой на холоде цементного пола тиенды, купила одну маленькую круглую булочку, и как только булочка, эта маленькая, совсем маленькая булочка, оказалась в ее руках, четверо детских ручонок протянулись к ней, и каждый из четверых просил себе кусочек булочки. Она стояла, окруженная ими и неторопливо, задумчиво как-то, отламывала по крошечному кусочку от маленькой булочки и давала детям, а те тянули и тянули ручонки: «Мама, мне, мама мне!» Я поняла, почему она раздает хлеб столь медленно: для ощущения – кушали. Один из кусочков индихена положила себе в рот.

А я не купила им булок. Заслон неучастия сформировался давно – иначе невозможно было б в этой стране жить, и я в очередной раз выставила заслон неучастия.

Я не купила им булок. И до сих пор не могу простить себе, что не купилa десять, двадцать, сотню, не знаю сколько, булочек – или хотя бы каждому по одной.

Х Х Х

В el conservatorio мне платили без документов и наличными, но неожиданно закончились фонды отцов семейств – родителей моих учеников – и даже сеньора Далия, вице-ректора conservatorio, с которой я подружилась, ничем не могла мне помочь – это в ее доме пару недель жил мой сын.

Зависеть полностью от Хулио я не могу: он мне даже не муж, а Политех по-прежнему не платит: все мои поездки в столицу для оформления визы и carne ocupacional оказываются безрезультатными. Бюрократия Эквадора, я заподозрила, превзошла советскую.

Сеньора Далия выручила: нашла мне учениц, двух обаятельных дам лет тридцати пяти и стеснительного мальчика двенадцати лет, а подростку Пабло, сыну сеньоры Далии, я даю уроки давно, и сеньора Далия платит, когда бывают у нее деньги, хотя прекрасно знает, что я согласилась бы давать уроки и бесплатно.

…руки яблочком, пальчики как молоточки… Мои новые ученицы и родители стеснительного мальчика расплачиваются со мной после каждого урока и перед каждым уроком, несмотря на мои возражения: «Спасибо, я люблю ходить пешком, к тому же ведь недалеко!» – заезжают за мной на машине.

Х Х Х

Перед моим рабочим столом в Политехе – окно во всю стену. Я поднимаю глаза от листа бумаги и замираю в ужасе: с вершины горы лавиной стремительно спускается густая масса и накрывает, погружая в себя, эвкалипты и дома, разбросанные по склону, наваливается – все ближе, ближе! – на здание Политеха. Облака! Как хорошо, что плотно закрыты окна!